гвардейцев попал в руки счастливых победителей, короче,  по  его  словам
выходило, что  шведы  понесли  поражение,  от  которого  им  никогда  не
оправиться.
   Все внимательно слушали  его,  слушал  и  пан  маршал,  но  лицо  его
принимало все более мрачное и холодное выражение. Наконец он сказал:
   - Пан Чарнецкий славный воин, не спорю, надеюсь  только,  что  он  не
съест всех шведов сам, а и другим оставит хоть на закуску!
   Заглоба ему на это:
   - Ясновельможный пан маршал, эту победу одержал вовсе не Чарнецкий.
   - А кто же?
   - Любомирский!
   Все чрезвычайно изумились. Маршал раскрыл рот, захлопал глазами и так
воззрился на Заглобу, будто хотел спросить: "Да в  своем  ли  ты,  брат,
уме?"
   Но Заглоба ничуть не смутился, напротив, важно выпятил губы  (это  он
перенял от Замойского) и продолжал:
   - Я сам слышал, как пан Чарнецкий говорил перед строем: "То  не  наши
сабли разят шведов, а имя Любомирского; едва, говорит,  шведы  прознали,
что Любомирский близко, они так пали духом, что в каждом  ратнике  видят
его солдата и идут под нож, точно овцы..."
   Лицо маршала просветлело, словно озарилось лучами полуденного солнца.
   - В самом деле? - вскричал он. - Неужто сам Чарнецкий это сказал?
   - И это, и многое другое, только не знаю, прилично ли мне  повторять,
- ведь он говорил своим приближенным.
   - Говори! Говори! Каждое  слово  Чарнецкого  стоит  того,  чтобы  его
стократ повторить. Редкий он человек, я всегда это говорил.
   Заглоба, прищурившись, смотрел на маршала и пробурчал в усы:  "Крючок
ты уже проглотил, ужо я тебя подсеку".
   - Что, что? - спросил Любомирский.
   - Да я говорю, что войско кричало "виват" в вашу честь, словно самому
королю. А в Пшеворске, где мы целую ночь тормошили шведов, наши хоругви,
все, как одна, шли на приступ с кличем. "Любомирский! Любомирский!" -  и
куда лучше это приносило плоды, чем всякие "алла!" или  "бей,  убивай!".
Вот вам и свидетель - пан Скшетуский, тоже отличный солдат,  который  ни
разу в жизни не солгал.
   Маршал невольно взглянул на Скшетуского;  тот  покраснел  до  ушей  и
пробормотал что-то невразумительное.
   Тут офицеры принялись во весь голос расхваливать послов:
   - Глядите, как благородно  поступил  пан  Чарнецкий,  каких  любезных
рыцарей он прислал! Оба славные воины, а у  одного  просто  мед  из  уст
течет!
   - Я всегда был уверен в дружеских чувствах пана  Чарнецкого  и  ценил
их, а теперь и подавно ради него готов на все!  -  воскликнул  маршал  с
повлажневшим от удовольствия взором.
   Тут Заглоба совсем распалился:
   - Ясновельможный пан маршал! Можно ли не  чтить  тебя,  можно  ли  не
преклоняться  перед  тем,  кто  являет  нам  пример   всех   гражданских
добродетелей, кто справедливостью своей подобен Аристиду, а мужеством  -
Сципионам?! Много книг прочел я на своем веку, многое  видел,  о  многом
размышлял, и душа  моя  исполнилась  боли,  ибо  кого  нашел  я  в  Речи
Посполитой? Опалинских, Радзеёвских да Радзивиллов, кои,  превыше  всего
ставя спесь свою и честолюбие, готовы были в любую  минуту  ради  выгоды
предать отчизну. И  я  подумал:  сгубили  нашу  бедную  Речь  Посполитую
преступные сыны. Но кто утешил меня, кто вселил упование в мою  скорбную
душу? Пан Чарнецкий! "Нет, - сказал он, - не погибла отчизна, ибо у  нее
есть Любомирский. Те, говорит, думают лишь о себе, а у  этого  нет  иных
помыслов, иной заботы, как жертвовать ежечасно своим благом  ради  блага
отечества; те жаждут быть на виду, а этот всегда в  тени,  подавая  всем
нам  пример.  Вот  и  теперь,  говорит,  приведя   сюда   свое   могучее
победоносное войско, хочет он,  как  я  слышал,  передать  его  под  мое
начало, жертвуя, в поучение  другим,  законным  своим  честолюбием  ради
отчизны. Поезжайте же, говорит, к нему и передайте, что я этой жертвы не
приму, ведь он лучший военачальник, нежели я;  ведь  мы  его  не  только
своим военачальником, но и - да продлит господь дни нашему Яну Казимиру!
- королем готовы избрать... и... изберем!!"
   Тут Заглоба сам немного испугался, не хватил ли он лишку.  И  правда,
после  выкрика  "изберем!"  наступила  тишина;  однако  Любомирский  был
наверху  блаженства;  сперва  он  несколько  побледнел,  потом   залился
краской, потом снова побледнел и, наконец, тяжело дыша, ответил:
   - Речь Посполитая всегда была, есть и будет свободна в своем  выборе,
на том от века зиждутся основы наших свобод. А я лишь раб и слуга ее,  и
бог мне свидетель, никогда даже в мыслях не возношусь на те  высоты,  на
кои гражданину взирать не должно... Что касается войска... отдаю его под
начало пану Чарнецкому. А для тех, кто,  превыше  всего  ценя  знатность
своего рода, никому не желает подчиняться, да послужит это примером, как
надлежит забывать о знатности pro publico bono. И потому я, Любомирский,
хоть и сам неплохой полководец, однако ж  иду  добровольно  под  команду
Чарнецкого, моля бога единственно о том, дабы он даровал нам победу  над
неприятелем.
   - Римлянин! Отец отчизны! - вскричал Заглоба, хватая руку  маршала  и
припадая к ней губами. Однако при этом старый плут ухитрился  подмигнуть
Скшетускому.
   Собрание  разразилось  восторженными  кликами.  Народу  в  зале   все
прибывало.
   - Вина! - потребовал маршал.
   И когда принесли кубки, первый тост поднял за здоровье короля, второй
- за Чарнецкого, которого назвал "нашим вождем", и, наконец, за здоровье
послов, Заглоба тоже не преминул провозгласить здравицу хозяину и привел
всех в такой восторг, что пан маршал лично проводил послов до порога,  а
его офицеры - до самой городской заставы.
   Едва  лишь  они  остались  одни,  Заглоба  тотчас  загородил   дорогу
Скшетускому, остановил коня и, подбоченившись, спросил:
   - Ну, Ян, что скажешь?
   - Черт подери! -  ответил  Скшетуский.  -  Не  доведись  мне  увидеть
собственными  глазами  и  услышать  собственными  ушами,  никогда  б  не
поверил, хоть бы мне ангел господень об этом рассказал.
   А Заглоба ему на это:
   - Ага, вот видишь! Могу поклясться,  что  Чарнецкий,  самое  большее,
призывал Любомирского к совместным военным действиям. И знаешь, чего  бы
он добился? Любомирский пошел бы отдельно, потому  что  ежели  в  письме