обводил зал  торжествующим  взором,  как  вдруг  среди  гробовой  тишины
Заглоба, стоявший за спиной у Замойского, произнес по-польски:
   - А ты, пан староста, взамен пожалуй шведскому королю Нидерланды!
   Тот, не долго думая, подбоченился и гаркнул на весь зал по-латыни:
   - А я жалую его шведскому величеству Нидерланды!
   Зал разразился гомерическим  хохотом.  Тряслись  животы  и  пояса  на
животах; одни били в ладоши, другие шатались, точно пьяные, иные чуть не
падали на соседей - и хохотали без удержу. Форгель побледнел. Он  грозно
сдвинул брови, но  выжидал,  сверкая  глазами  и  гордо  подняв  голову.
Наконец, когда раскаты смеха утихли,  он  коротко,  прерывистым  голосом
спросил:
   - Это ваше последнее слово?
   В ответ пан староста подкрутил усы.
   - Нет! - сказал он, тоже гордо поднимая голову. -  У  меня  есть  еще
пушки на стенах!
   Переговоры были окончены.
   Часа два спустя загремели пушки  на  шведских  шанцах,  и  тотчас  из
Замостья последовали ответные залпы. Крепость окуталась  огромной  тучей
дыма, в  которой  поминутно  вспыхивали  молнии  и  раздавался  страшный
грохот. Вскоре огонь  тяжелых  крепостных  кулеврин  пересилил  шведскую
артиллерию. Шведские ядра  падали  в  ров  либо  отскакивали  от  мощных
бастионов; к вечеру неприятель  вынужден  был  оставить  свои  передовые
шанцы, - крепостная артиллерия осыпала их  таким  градом  снарядов,  что
выдержать было невозможно. В ярости шведский король приказал поджечь все
окрестные  деревни  и  местечки,  и  ночью  вокруг  Замостья  заполыхало
сплошное море огня. Однако старосту это ничуть не обескуражило.
   - Ладно! - сказал он. - Пусть жгут! Мы-то под  крышей,  а  вот  им  в
скором времени несладко придется.
   И до того он был весел и доволен собой, что в  тот  же  день  закатил
роскошный пир и бражничал  до  поздней  ночи.  Пировали  под  музыку,  и
громкие звуки оркестра, заглушая грохот пушек, доносились до  шведов  на
самых дальних шанцах.
   Но и шведы показали выдержку  и  палили  по  крепости  всю  ночь.  На
следующий день подошло еще два десятка пушек, и, едва втащив их на валы,
шведы тут же пустили в дело и эти  пушки.  Король,  правду  сказать,  не
надеялся разрушить стены, он лишь хотел дать понять старосте, что  осада
будет упорная и беспощадная.  Он  хотел  запугать  врага,  но  ошибся  в
расчете. Староста ничуть не испугался и, часто поднимаясь  на  стены  во
время самого сильного обстрела, говорил:
   - И чего они порох попусту тратят?
   Володыёвский и другие офицеры просились на вылазку,  но  староста  не
разрешил, опасаясь напрасного  кровопролития.  Он  понимал,  что  скорее
всего  дело  кончилось  бы  открытой  схваткой,  ибо  такую  армию,  как
шведская, и такого полководца, как шведский  король,  не  легко  застать
врасплох. Заглоба же, уверившись, что староста тверд  в  своем  решении,
тем настойчивее рвался в бой, клянясь, что сам поведет отряд.
   - Слишком уж ты, пан Заглоба, до  крови  жаден,  -  отвечал  ему  пан
Себепан. - Нам хорошо, шведам плохо, чего же мы к ним пойдем? Еще,  чего
доброго, убьют тебя, где я тогда возьму такого  советчика,  -  ведь  это
твоим словцом насчет Нидерландов я Форгеля оконфузил.
   Заглоба сказал, что ему  просто  невмочь  сидеть  на  месте,  -  руки
чешутся скорее взяться за шведов, - однако вынужден был подчиниться.
   За неимением иных дел, он все свое время проводил  на  стенах,  среди
ратников, с важностью поучая и наставляя их. Они слушали его  с  большим
уважением, ибо видели в нем бывалого воина,  одного  из  лучших  в  Речи
Посполитой, а Заглоба радовался от души, глядя на мощные укрепления и на
отвагу рыцарей.
   - Нет, пан Михал, - говорил он Володыёвскому, - иной дух  царит  ныне
среди шляхты, да и во всей Речи Посполитой, иные настали времена.  Никто
уже не помышляет об измене, никто не  хочет  жить  под  шведами,  каждый
готов за короля, за Речь Посполитую скорее жизнь  отдать,  чем  уступить
врагу хоть пядь польской земли.  А  помнишь,  всего  год  назад  только,
бывало, и слышишь: тот изменил, этот  изменил,  тот  запросил  у  шведов
пардону, а ныне самим шведам пардону просить приходится, и если им  черт
не поможет, то скоро они сами полетят ко всем чертям.  У  нас-то  животы
набиты, хоть барабанить впору, а у них  с  голодухи  кишка  кишке  кукиш
кажет.
   Заглоба был прав. Шведская  армия  не  запаслась  провиантом,  и  для
восемнадцати тысяч человек,  не  говоря  о  лошадях,  достать  его  было
неоткуда, ибо пан староста еще до прихода  врага  забрал  весь  фураж  и
продовольствие из всех своих окрестных поместий. А  в  более  отдаленных
округах было полным-полно  партизан-конфедератов  и  мужицких  ватаг,  и
выйти из лагеря на  поиски  провианта  значило  обречь  себя  на  верную
смерть.
   К тому же Чарнецкий не пошел за Вислу и опять рыскал вокруг  шведской
армии, точно хищный зверь вокруг  овчарни.  Снова  начались  тревоги  по
ночам, снова стали пропадать без вести небольшие отряды.  Близ  Красника
появились какие-то польские  войска,  которые  отрезали  шведам  путь  к
Висле. И наконец пришло сообщение, что Павел Сапега с сильной  литовской
армией движется с севера, что по дороге он уничтожил гарнизон в Люблине,
взял город и спешно идет к Замостью.
   Старый  Виттенберг,  самый  опытный  среди  шведских  военачальников,
понимал весь ужас положения и открыто предостерег короля.
   - Ваше величество, - сказал он, - я  знаю,  что  ваш  гений  способен
творить чудеса, однако говоря попросту, по-человечески  -  нам  угрожает
голод, а истощенная армия натиска не выдержит, неприятель  перебьет  нас
всех до единого.
   - Захвати я эту крепость, в два месяца закончил бы войну! -  возразил
король.
   - Такую крепость и в год не одолеть.
   В глубине души король признавал  правоту  старого  воина,  только  не
хотел признаваться, что и сам не видит выхода, что гений  его  бессилен.
Но  он  все  еще  рассчитывал  на  счастливый  случай  и,  надеясь   его
приблизить, приказал день и ночь обстреливать крепость.
   - Я должен сбить с них спесь,  тогда  они  охотней  и  на  переговоры
пойдут, - говорил он.
   Продержав Замостье несколько дней под таким обстрелом, что  за  дымом
света белого не видать было, он снова послал Форгеля в крепость.
   - Король и государь мой, - сказал генерал, представ перед  старостой,
- полагает, что ущерб, причиненный Замостью нашими пушками, смягчит  ваш