Чарнецкий мог  нам  здесь  помешать.  Теперь  его  нет,  значит,  нет  и
препятствий!
   Генералы с радостью приняли  его  слова.  Опьяненные  победой  войска
проходили перед своим королем с криками и пением. Грозовая  туча  больше
не висела над ними. Чарнецкий разбит, Чарнецкого больше нет!  Эта  мысль
заставляла их забыть о перенесенных мучениях, - от этой  мысли  казались
им  легкими  и  предстоящие  труды.  Слова  короля,  услышанные  многими
офицерами, распространились по всему лагерю, и все пришли  к  убеждению,
что и впрямь одержана важнейшая победа, что у гидры войны отрублена  еще
одна голова и теперь осталось лишь насладиться местью и царствовать.
   Король дал приказ расположиться на краткий  отдых;  тем  временем  из
Козениц подошел обоз с провиантом.  Войска  разместились  в  Голомбе,  в
Кровениках  и  в  Жижине.  Рейтары  подожгли  покинутые  хаты,  повесили
несколько мужиков, захваченных с оружием в руках, и  нескольких  пленных
вестовых, которых тоже приняли за крестьян; а  затем,  попировав  вволю,
шведы улеглись спать я впервые за долгое время спали крепко и спокойно.
   Наутро все проснулись освеженные, и первые их слова были:
   - Чарнецкого больше нет!
   Они повторяли это друг другу, словно желая  лишний  раз  увериться  в
своем счастье. В поход вышли весело. День был ясный, морозный  и  сухой.
Лошадиные гривы и ноздри покрывались инеем. От холодного ветра  лужи  на
Люблинском тракте замерзли и дорога стала хорошая. Войска растянулись по
дороге чуть не на  целую  милю,  чего  раньше  никогда  не  делали.  Два
драгунских полка во главе с французом Дюбуа пошли в сторону  Консковоли,
Маркушова и Гарбова, оторвавшись от основных сил. Всего  три  дня  назад
это означало бы идти на верную смерть, но теперь  перед  ними,  устрашая
противника, летела весть о славной победе шведского короля.
   - Нет Чарнецкого! - повторяли между собой солдаты и офицеры.
   Они шли спокойно весь день. Не слышно было криков в лесной  чаще,  из
кустов не летели в них копья, посылаемые невидимой рукой.
   Под вечер, веселый и довольный, Карл Густав прибыл в Гарбов.  Он  уже
готовился отойти ко сну, когда адъютант доложил ему, что Ашемберг просит
немедля допустить его к королю.
   Спустя минуту он уже стоял перед королем, и не один, а  с  драгунским
капитаном. Карл, обладавший необычайной зоркостью и  такой  же  памятью,
благодаря чему помнил по имени чуть ли  не  всех  своих  солдат,  тотчас
узнал капитана.
   - Ну, что нового, Фред? - спросил он. - Дюбуа воротился?
   - Дюбуа убит, - ответил Фред.
   Король нахмурился: только теперь он заметил, что капитан  бледен  как
смерть и одежда на нем изорвана.
   - А драгуны? - спросил он. - Два драгунских полка?
   - Перебиты все до единого. Меня одного живым отпустили.
   Смуглое лицо короля еще больше потемнело; он откинул за  уши  локоны,
спадавшие на лоб.
   - Кто это сделал?
   - Чарнецкий!
   Карл Густав, онемев от изумления, посмотрел на Ашемберга, а тот  лишь
утвердительно закивал головой, словно повторяя:  "Чарнецкий!  Чарнецкий!
Чарнецкий!"
   - Просто не верится, - проговорил наконец  король.  -  Ты  видел  его
собственными глазами?
   - Вот как  вас  вижу,  ваше  королевское  величество.  Он  велел  мне
поклониться вашему величеству  и  передать,  что  сейчас  намерен  вновь
переправиться через Вислу, но вскоре вернется и пойдет вслед за нами. Не
знаю, правду ли он говорил...
   - Ладно! - прервал его король. - А много ли при нем войска?
   - Точно сказать не могу, но тысячи четыре ратников я сам видел, а  за
лесом еще и конница стояла. Нас окружили под Красичином, куда  полковник
Дюбуа нарочно свернул с большака, так как ему донесли,  что  там  кто-то
есть. Теперь я думаю, что Чарнецкий  умышленно  подослал  к  нам  языка,
чтобы заманить нас в ловушку. Кроме меня, живым не  ушел  никто.  Мужики
добивали раненых, я просто чудом спасся!
   - Видно, сам дьявол помогает этому  человеку,  -  проговорил  король,
прижимая ладонь ко лбу. - После такого разгрома снова собрать  войско  и
грозить преследованием - нет, это не в человеческой власти!
   - Случилось  так,  как  предсказывал  маршал  Виттенберг,  -  заметил
Ашемберг.
   Тут король потерял власть над собой.
   - Все вы предсказывать горазды! - крикнул он  гневно.  -  Только  вот
совета дельного от вас не услышишь!
   Ашемберг побледнел и  умолк.  Когда  Карл  был  в  духе,  он  казался
воплощением доброты, но беда, если король нахмурит брови,  -  тогда  его
приближенные  трепетали  от  ужаса,  даже  самые  старые  и  заслуженные
генералы прятались от него в эти минуты, словно птицы при виде орла.
   Но сейчас он сдержался и продолжал расспрашивать капитана Фреда:
   - А что за войска при Чарнецком, хороши ли?
   - Несколько хоругвей  я  видел  несравненных,  у  них  ведь  отличная
конница.
   - Должно быть, те самые, что с  такою  яростью  ударили  на  нас  под
Голомбом. Видимо, старые полки. Ну, а сам Чарнецкий что - весел, горд?
   - Так весел, будто это он одержал победу  под  Голомбом.  Да  что  им
Голомб,  они  про  него  уже  забыли,  знай   похваляются   красичинской
победой... Ваше величество! То, что  велел  передать  вам  Чарнецкий,  я
передал, а теперь другое: когда я уже выезжал, ко мне  приблизился  один
из военачальников, могучий старик, и сказал, что это он некогда уложил в
рукопашном бою достославного  Густава  Адольфа.  А  потом  и  над  вашим
величеством стал глумиться, а  другие  ему  вторили.  Вот  до  чего  они
обнаглели. Провожали меня руганью и насмешками...
   - Все это пустое! - возразил король. - Главное - Чарнецкий не  разбит
и успел уже собрать войска. Тем поспешнее должны мы  продвигаться,  чтоб
как можно скорее настигнуть польского Дария. Вы  можете  идти,  господа.
Войскам объявить, что  полки  наши  заблудились  в  болотах  и  перебиты
мужиками. Поход продолжается!
   Офицеры ушли, Карл  Густав  остался  один.  Теперь  он  погрузился  в
мрачное раздумье. Неужели он неверно оценил  положение?  Неужели  победа
под Голомбом не принесет ему никакой пользы, а, напротив, лишь  разожжет
еще большую ненависть во всей стране?
   Перед войском и  генералами  Карл  Густав  всегда  держался  бодро  и
уверенно, но когда наедине с самим собой он  размышлял  об  этой  войне,