к обеду! Ничего, с божьей помощью мы еще их всех отсюда повытаскаем, как
раков из верши...

ГЛАВА IX

   Прошло около двух недель. Король по-прежнему  сидел  в  междуречье  и
рассылал гонцов во  все  крепости  и  гарнизоны,  в  сторону  Кракова  и
Варшавы, приказывая всем спешить к нему на  помощь.  И  помощь  шла,  по
Висле доставляли ему сколько можно было провианта, но этого не  хватало.
Через десять дней в лагере начали есть конину,  и  король  с  генералами
впадали в отчаяние при мысли, что  будет,  когда  конница  и  артиллерия
останутся без лошадей. К  тому  же  и  вести  отовсюду  приходили  самые
неутешительные.  Вся  страна  полыхала  войной,  словно  объятый   огнем
смоляной факел. Мелким шведским отрядам и небольшим гарнизонам не только
что прийти на помощь королю - носа нельзя было высунуть из своих городов
и местечек. Литва, сдерживаемая дотоле  железною  рукою  Понтуса  де  ла
Гарди, восстала как один человек. Великая Польша, которая некогда первой
покорилась захватчикам, первой же сбросила ярмо  и  подавала  всей  Речи
Посполитой пример стойкости,  отваги  и  ратного  рвения.  Шляхетские  и
мужицкие отряды нападали не только на села, но даже на  занятые  шведами
города. Шведы мстили страшно; однако тщетно они отрубали пленникам руки,
дотла сжигали деревни, а жителей от  мала  до  велика  казнили,  ставили
виселицы, нарочно для мятежников привозили из  неметчины  орудия  пыток.
Кому суждены были муки, тот терпел их, кому  суждена  была  гибель,  тот
погибал, но шляхтич встречал смерть с саблей, мужик - с косою в руках. И
лилась шведская кровь по всей Великой Польше, народ жил  в  лесах,  даже
женщины взялись за оружие; казни лишь пуще разжигали в народе, ярость  и
жажду мести. Кулеша, Кшиштоф Жегоцкий и воевода  подлясский  разгуливали
по всему краю, да и, кроме них, по лесам полно было разных  партизанских
отрядов; поля лежали  невозделанные,  повсюду  свирепствовал  голод,  но
больше всего донимал он шведов, которые вынуждены были сидеть в  городах
за запертыми воротами, не смея шагу стушить наружу.
   Шведы теряли последние силы.
   То же было и в Мазовии. Курпы, лесные жители, выходили  из  сумрачных
дебрей, устраивали на дорогах засады, перехватывали провиант и гонцов. С
Подлясья к Сапеге или  на  Литву  тянулась  сотнями  и  тысячами  мелкая
шляхта. Люблинское воеводство было в руках конфедератов. Из далекой Руси
шли татары, а вместе с ними и принужденные к повиновению казаки.
   И все уже были уверены, что если не через  неделю,  то  через  месяц,
если не через месяц, то через два речная ловушка, в которой  сидел  Карл
Густав с основными своими силами, обратится в сплошную гигантскую могилу
- к вящей славе польского  народа,  в  назидание  тем,  кто  вздумал  бы
напасть на Речь Посполитую.  Конец  войны,  казалось,  был  уже  близок;
кое-кто поговаривал, что Карлу теперь остался  один-единственный  выход:
выкупиться, отдав Речи Посполитой шведскую Лифляндию.
   Но внезапно положение Карла Густава и шведов  изменилось  к  лучшему.
Двадцатого марта сдался наконец Мальборк, доселе упорно сопротивлявшийся
осаде. Теперь сильная и доблестная армия Стенбока была свободна и  могла
поспешить на выручку королю.
   Одновременно и баденский маркграф, набрав войско, со  свежими  силами
также двинулся в сторону речной развилины.
   Обе армии шли вперед, уничтожая мелкие повстанческие  отряды,  громя,
сжигая и убивая. Из лежавших на их пути городов и  сел  они  забирали  с
собой шведские гарнизоны, и силы  их  прибывали,  словно  воды  в  реке,
обильно питаемые малыми притоками.
   Вести о сдаче Мальборка,  об  армии  Стенбока,  о  походе  баденского
маркграфа быстро дошли  до  междуречья  и  сильно  встревожили  поляков.
Стенбок,  правда,  был  еще  далеко,  но  маркграф   баденский,   идущий
форсированным маршем, мог вскоре очутиться под Сандомиром  и  совершенно
изменить всю картину.
   В польском стане созвали  военный  совет.  Собрались  пан  Чарнецкий,
гетман литовский, Михал  Радзивилл,  коронный  кравчий,  пан  Витовский,
старый опытный воин, и пан Любомирский, которому уже порядком  наскучило
сидеть над Вислой. Было решено, что Сапега с литовским войском останется
сторожить Карла, дабы тот не ускользнул из окружения, а Чарнецкий пойдет
навстречу маркграфу баденскому и возможно скорее с ним  сразится,  после
чего, если бог дарует ему победу, снова вернется осаждать короля.
   Тут же были отданы все  нужные  распоряжения.  На  следующее  утро  в
лагере раздался приглушенный сигнал  "по  коням"  -  трубы  играли  чуть
слышно, так как Чарнецкий хотел, чтобы шведы не заметили  его  ухода.  К
майдану спешно подтянулись несколько шляхетских и мужицких  партизанских
отрядов. Они разожгли костры  и  шумно  суетились,  чтоб  отвести  глаза
неприятелю, а между  тем  хоругви  каштеляна  одна  за  другой  покидали
лагерь. Первой  вышла  лауданская  хоругвь,  которая  по  справедливости
должна была бы остаться при Сапеге, но она  так  полюбилась  Чарнецкому,
что гетман не стал отбирать ее.  Затем  отличная  хоругвь  под  командой
Вонсовича, старого вояки, который полвека провел в ратных трудах; следом
двинулась хоругвь князя Димитра Вишневецкого под командой Шандаровского,
та самая, что так отличилась под  Рудником;  за  нею  два  полка  драгун
Витовского и две хоругви яворовского старосты, в одной из которых служил
поручиком знаменитый Стапковский; затем  шла  собственная  хоругвь  пана
каштеляна, королевская хоругвь под  командой  Полянского  и  все  войско
Любомирского. Ни пехоты, ни повозок с собою не взяли, решив для скорости
идти налегке.
   И вот уже все они стоят под Завадой, -  целая  армия,  полная  сил  и
боевого огня. Тут Чарнецкий выехал вперед,  выстроил  полки  в  походный
порядок, а сам стал чуть поодаль, чтобы обозреть свое войско  на  марше.
Конь под ним фыркал  и  мотал  головой,  словно  приветствуя  проходящие
полки, а у пана каштеляна от радости сердце ширилось  в  груди.  Картина
перед ним была и впрямь великолепная. Безбрежное море конских голов, над
ним суровые солдатские лица, кивающие в такт ходу коней, а поверху сабли
и пики, ослепительно сверкающие в лучах утреннего солнца. Так и ведаю от
них несокрушимой силой, и сила эта передавалась каштеляну, ибо он  видел
теперь перед собой  не  беспорядочную  толпу  волонтеров,  но  настоящее
войско, закаленное в горниле войны, отлично снаряженное  и  обученное  и
столь лютое в бою, что никакая другая конница в мире не могла бы равными
силами ему противостоять. Чарнецкий чувствовал, что здесь нет и не может
быть места сомнению, что с этими людьми он в пух и прах разобьет  войско
баденского  маркграфа,  и  в  предчувствии  грядущей  победы  лицо   его
озарилось ярким светом, лучи которого, казалось, падали на  идущие  мимо