меня при одной мысли об этом мороз подирает по коже. Брось, Оленька,  не
то я при всем народе упаду перед тобой на колени и буду молить не делать
этого. Я знаю, ты отказала  пану  Володыёвскому,  он  сам  мне  об  этом
рассказывал. Он-то и толкал меня к тому, чтобы  я  покорил  твое  сердце
добрыми делами. Но к  чему  все  эти  добрые  дела,  коли  ты  уйдешь  в
монастырь? Ты мне скажешь, что добро надо делать ради добра,  а  я  тебе
отвечу, что люблю тебя отчаянно и знать ничего не хочу. Когда ты  уехала
из Водоктов, я, едва поднявшись с постели, бросился искать тебя. Хоругвь
набирал, минуты свободной не было, некогда было ни поесть, ни поспать, а
я все искал тебя. Такая уж моя доля, что без тебя нет мне жизни, нет мне
покоя! Такая, право, притча со мной! Одними воздыханиями  жил.  Дознался
наконец, что ты у пана мечника в Биллевичах.  Так,  скажу  тебе,  как  с
медведем, боролся с самим собою: ехать, не ехать...  Однако  ж  побоялся
ехать, чтоб не напоила ты  меня  желчью.  Сказал  наконец  себе:  ничего
хорошего я еще не сделал, не поеду... Но вот князь,  дорогой  отец  мой,
сжалился надо мною и послал человека просить  вас  приехать  в  Кейданы,
чтобы я хоть наглядеться мог на тебя... На войну ведь идем. Я не  прошу,
чтобы ты завтра же за меня вышла. Но коли доброе слово от  тебя  услышу,
коли только уверюсь, легче мне станет. Единственная ты моя!  Не  хочу  я
погибать, но в бою все может статься, не буду же я  прятаться  за  чужие
спины... потому должна ты простить меня, как прощают грехи умирающему.
   - Храни тебя бог, пан Анджей, и да наставит он тебя на путь истинный!
- ответила девушка мягким голосом, по которому пан Анджей тотчас  понял,
что слова его возымели действие.
   - Золотко ты мое! Спасибо тебе и на том. А в монастырь не пойдешь?
   - Покуда нет.
   - Благослови тебя бог!
   И  как  весною  пропадают  снега,  так  между  ними  стало  пропадать
недоверие, и они ощутили большую близость, нежели за минуту до этого. На
сердце у них стало легче, глаза посветлели. А ведь  она  ничего  ему  не
обещала,  и  у  него  хватило  ума  ничего  не  просить.  Но  она   сама
чувствовала, что нельзя, нехорошо отрезать ему  пути  к  исправлению,  о
котором он говорил с такою искренностью, а  в  искренности  его  она  ни
минуты не сомневалась, не такой он был человек, чтобы  притворяться.  Но
главной причиной, почему она  не  оттолкнула  его  снова,  оставила  ему
надежду, было то, что в глубине  души  она  все  еще  любила  его.  Гора
разочарований, горечи и мук погребла эту любовь;  но  она  жила,  всегда
готовая верить и прощать без конца.
   "Нельзя судить о нем по его поступкам, он лучше, - думала девушка,  -
и нет уж больше тех, кто толкал его на преступления; в отчаянии он может
снова оступиться, так пусть же никогда не отчаивается".
   И доброе ее сердце обрадовалось тому, что она простила его. На  щеках
Оленьки заиграл румянец, свежий, как роза, окропленная  утреннею  росой,
живо и радостно засиял ее взор и словно озарил всю залу. Люди  проходили
мимо и любовались чудной парой, потому что такого кавалера и такую панну
днем с огнем не сыскать было во всей этой зале, где собрался  весь  цвет
шляхты и шляхтянок.
   К тому же оба они, словно сговорившись, нарядились одинаково: на  ней
тоже  было  платье  серебряной  парчи  и  голубой  кунтуш  венецианского
бархата. "Верно, брат с сестрою", - высказывали предположение те, кто не
знал их; но другие тотчас возражали: "Не может быть, уж очень  он  очами
ее пожирает".
   Тем временем дворецкий дал знак, что пора садиться за стол, и в  зале
сразу поднялось движение. Граф Левенгаупт, весь в кружевах, шел  впереди
под руку с княгиней, шлейф которой несли два прехорошеньких пажа;  вслед
за ними барон Шитте  вел  пани  Глебович  и  шел  епископ  Парчевский  с
ксендзом Белозором, оба хмурые, чем-то очень удрученные.
   Князь Януш, в шествии уступивший первое место гостям,  но  за  столом
занявший самое высокое место рядом  с  княгиней,  вел  пани  Корф,  жену
венденского воеводы, которая вот уже неделю гостила в замке.  Так  текла
целая вереница пар, изгибаясь и переливаясь многоцветною лентой,  Кмициц
вел Оленьку, которая слегка оперлась на его руку; пылая, как  факел,  он
поглядывал  сбоку  на  нежное  ее  личико,  счастливый,  властелин   над
властелинами, ибо рядом было бесценное его сокровище.
   Так, шествуя плавно под звуки капеллы, гости вошли в  столовую  залу,
представлявшую собою как бы  целое  особое  здание.  Стол,  поставленный
покоем, был накрыт на триста персон и ломился под  золотом  и  серебром.
Князь Януш, как один из властителей державы и  родич  стольким  королям,
занял рядом с княгиней самое высокое место, а гости, проходя мимо, низко
кланялись и занимали места по титулу и чину.
   Но мнилось гостям, что гетман помнит о том,  что  это  последний  пир
перед страшной войною, в которой будут решены судьбы великих держав, ибо
не было в лице  его  покоя.  Тщетно  силился  он  улыбаться  и  казаться
веселым, вид у него был такой, точно его сжигал  внутренний  жар.  Порою
облако повисало на грозном его челе,  и  сидевшие  рядом  замечали,  как
покрывается оно каплями пота; порою пронзительный взор его, скользнув по
лицам гостей, останавливался на лицах отдельных полковников; потом князь
снова супил львиные брови, словно пронзенный болью или  обуянный  гневом
при виде чьего-то лица. И странное дело!  Сановники,  сидевшие  радом  с
ним: послы, епископ Парчевский, ксендз Белозор, Коморовский, Межеевский,
Глебович,  венденский  воевода  и  другие,  -  тоже  были  рассеянны   и
неспокойны. На двух концах огромного,  поставленного  покоем  стола  уже
слышался, как всегда на пирах, веселый и шумный говор, а в  вершине  его
пирующие хранили угрюмое молчание, или  обменивались  шепотом  короткими
словами, или рассеянно и  как  будто  тревожно  переглядывались  друг  с
другом.
   Впрочем, в этом не было ничего удивительного, ибо  на  нижних  концах
сидели  полковники  и  рыцари,  которым  близкая  война  грозила,  самое
большее, смертью. Легче быть убитым на войне, нежели нести за нее  бремя
ответственности. Не взволнуется  душа  солдата,  когда,  искупив  кровью
грехи, будет возноситься с поля битвы на небо, и лишь тот тяжело склонит
голову, лишь тот будет беседовать в душе с богом и совестью, кто в канун
решительного дня не ведает, чашу какого питья подаст наутро отчизне.
   Так на нижних концах и объясняли беспокойство князя.
   - Он перед войною всегда такой, потому с собственной душою  беседует,
- толковал Заглобе старый полковник Станкевич. - Но чем он угрюмей,  тем
хуже для врага, ибо в день битвы будет наверняка весел.
   - Лев и то ворчит перед дракой, чтобы разъяриться, - заметил Заглоба,
- что ж до великих воителей, то у всякого свой норов. Ганнибал, сдается,
играл в кости, Сципион Африканский читал вирши, пан Конецпольский,  отец