кровавыми видениями.
   Но когда трезвый рассудок напоминал ему,  что  за  этими  мятежниками
стоит  войско,  что  нельзя  безнаказанно  срубить  им   головы,   снова
возвращалась невыносимая, адская тревога и наполняла его душу, и  кто-то
снова начинал шептать на ухо: "Оставлен будешь всеми в нищете, и к  тому
же отдан под суд, на позор!.."
   Как же так? Стало быть, Радзивилл не может решать судьбу  страны,  не
может сохранить ее за Яном Казимиром или отдать Карлу  Густаву,  отдать,
передать, принести в дар, кому он захочет?
   Магнат в изумлении устремил взгляд в пространство.
   Так кто же они, Радзивиллы? Кем же они были вчера? Что говорила о них
вся Литва? Ужели все это был один обман? Ужели за  великого  гетмана  не
встанет князь Богуслав со своими  полками,  за  Богуслава  -  дядя  его,
курфюрст бранденбургский, а за всех троих Карл Густав, король  шведский,
со всей своею победоносною мощью, перед которой  еще  недавно  трепетала
вся  Германия?  Ведь  и  Речь  Посполитая  протягивает  руки  к   новому
господину, и она сдается при одной вести о приближении  северного  льва.
Кто же противится этой неукротимой силе?
   С  одной   стороны   король   шведский,   курфюрст   бранденбургский,
Радзивиллы, при нужде и Хмельницкий  со  всей  его  мощью,  и  господарь
валашский,  и  Ракоци   семиградский   , - чуть не половина Европы! А с
другой - витебский воевода с Мирским, с этими тремя шляхтичами,  которые
приехали из Лукова, и с несколькими  взбунтовавшимися  хоругвями!..  Что
это? Шутки, насмешка?
   Князь вдруг громко рассмеялся:
   - А, Люцифер их возьми со всем своим бесовским  легионом,  ошалел  я,
что ли? Да пусть хоть все уходят к витебскому воеводе!
   Однако через минуту лицо его снова омрачилось.
   - Эти властители  допустят  в  союз  только  властителей.  Радзивилл,
который  бросает  Литву  к  ногам  шведов,  будет  желанным   союзником.
Радзивилл, зовущий на помощь против Литвы, будет презрен ими.
   Что делать?
   Иноземные офицеры останутся с ним; но силы их  недостаточны,  и  если
польские хоругви перейдут к  витебскому  воеводе,  тогда  судьбы  страны
будут в руках Сапеги. Каждый офицер-иноземец выполнит приказ,  но  никто
из них не посвятит себя всего делу Радзивилла, не предастся ему со  всем
жаром души не только как солдат, но и как приверженец.
   Не иноземцы нужны, а непременно свои люди, которые могли бы  привлечь
других знатностью,  славою,  дерзким  примером,  готовностью  на  все...
Приверженцы нужны в своей стране хотя бы для видимости.
   Кто же из этих своих остался на его  стороне?  Харламп,  старый,  уже
непригодный   солдат,   служака,   и   только;   Невяровский,   которого
недолюбливают в войске и который не пользуется  никаким  влиянием,  а  с
ними еще несколько человек, которые значат  еще  меньше.  Никого  больше
нет, никого такого, за кем пошло бы войско, никого такого,  кто  мог  бы
убедить в правоте его дела.
   Остается Кмициц, молодой, предприимчивый, дерзкий, покрытый рыцарской
славой, носящий знаменитое имя, возглавляющий сильную  хоругвь,  которую
он выставил отчасти  даже  на  собственные  средства,  человек,  как  бы
созданный вождем всех дерзких и непокорных в Литве и к  тому  же  полный
одушевления. Вот если бы он взялся за дело  Радзивиллов,  взялся  с  тою
верой, какую дает молодость, слепо пошел бы за своим гетманом и стал  бы
его апостолом! Ведь такой апостол значит больше  целых  своих  полков  и
целых полков иноземных. Он сумел бы перелить свою веру в сердца  молодых
рыцарей, увлечь их за собою и толпы  людей  привести  в  радзивилловский
стан.
   Однако и он явно поколебался. Правда, не бросил своей булавы под ноги
гетману, но и не стал на его сторону в первую же минуту.
   "Не на кого положиться, никому нельзя верить, - угрюмо подумал князь.
- Все они перейдут к витебскому воеводе, и никто не захочет разделить со
мною..."
   - Позор! - шепнула совесть.
   - Литву! - ответствовала гордыня.
   Свечи оплыли, и в покое потемнело, только  в  окна  лился  серебряный
свет луны. Радзивилл  загляделся  на  лунные  отблески  и  погрузился  в
глубокую задумчивость.
   Медленно стали мутиться отблески, и люди замаячили во мгле,  они  все
прибывали, и князь увидел, наконец, войска, которые спускались к нему  с
вышины по широкой лунной дороге. Идут панцирные полки, тяжелые и легкие,
идут гусарские полки, реют над ними знамена, а во главе их скачет кто-то
без шлема, - видно, победитель возвращается с победоносной войны. Тишина
кругом, и князь явственно слышит голос войск и народа:
   - Vivat defensor patriae! Vivat defensor patriae!
   Войска все приближаются; уже  можно  различить  лицо  полководца.  Он
держит в руке булаву; по числу бунчуков видно, что это великий гетман.
   - Во имя отца и сына! - кричит князь.  -  Да  ведь  это  Сапега,  это
воевода витебский! А где же я? Что же мне суждено?
   - Позор! - шепчет совесть.
   - Литва! - ответствует гордыня.
   Князь хлопнул в ладоши, Гарасимович, бодрствовавший в соседнем покое,
тотчас показался в дверях и согнулся кольцом в поклоне.
   - Свет! - сказал князь.
   Гарасимович снял нагар со свечей, затем вышел и через минуту вернулся
со светильником в руке.
   - Ясновельможный князь! - сказал он. - Пора на отдых,  вторые  петухи
пропели!
   - Я не хочу спать! - ответил князь. - Задремал,  и  злые  грезы  меня
душили. Что нового?
   - Какой-то шляхтич привез письмо из Несвижа от князя кравчего;  но  я
не посмел войти без зова.
   - Давай скорее письмо!
   Гарасимович подал письмо, князь вскрыл печать и прочел следующее:

   "Храни тебя бог, князь, и упаси от умыслов, кои могут принести нашему
дому  вечный  позор  и  погибель.  За  одно  таковое  намерение   не   о
владычестве, но о власянице надлежит помыслить. Дума  о  величии  нашего
дома и у меня на сердце лежит, и наилучшее тому доказательство старания,
кои прилагал я в Вене, дабы получить  suffragia  в  сеймах  Империи.  Но
отчизне и повелителю нашему я не изменю ни за  какие  награды  и  власть
земную, дабы после такого сева  не  собрать  жатвы  гнева  при  жизни  и