наш, всегда о бабах любил поговорить, ну а мне  перед  боем  поспать  бы
часок-другой, да и чару выпить с друзьями я тоже не прочь.
   - Поглядите, епископ Парчевский тоже бледен  как  полотно!  -  сказал
Станислав Скшетуский.
   - Это потому, что он сидит за кальвинистским столом и  с  едой  легко
может проглотить что-нибудь нечистое, - пояснил вполголоса Заглоба. -  К
напиткам, говорят старики, нечистой силе доступа  нет,  их  везде  можно
пить, а вот еды, особенно супов, надо остерегаться. Так было и в  Крыму,
когда я сидел там в неволе. Татарские муллы, или по-нашему ксендзы,  так
умели приготовить баранину с чесноком, что только отведаешь - и уж готов
и от веры отречься, и  в  ихнего  мошенника  пророка  уверовать.  -  Тут
Заглоба еще больше понизил голос: - Я про князя не говорю, ну а все-таки
мой совет вам, друзья, перекрестите еду, береженого бог бережет.
   - Ну что ты, пан, говоришь! Кто перед едой поручил себя богу,  с  тем
ничего не может статься: у нас  в  Великой  Польше  пропасть  лютеран  и
кальвинистов, а я что-то не слыхал, чтоб они наводили чары на пищу.
   - У вас в Великой Польше пропасть лютеран и кальвинистов, вот они  со
шведами тотчас и снюхались, - отрезал Заглоба, - а теперь и вовсе дружбу
с ними свели. Я бы на месте князя собак натравил на этих  послов,  а  не
набивал им брюхо лакомствами. Вы только поглядите на этого  Левенгаупта.
Жрет так, точно через месяц ему должны веревку к ноге привязать и  гнать
на ярмарку. Еще для жены с детишками полны карманы сластей набьет. Забыл
я, как ту другую заморскую птицу звать... Как, бишь, его...
   - Ты, отец, Михала спроси, - сказал Ян Скшетуский.
   Пан Михал сидел недалеко, но ничего не слышал, ничего не  видел,  так
как по левую руку от него сидела  панна  Эльжбета  Селявская,  почтенная
девица, лет этак сорока, а по правую Оленька  Биллевич  и  рядом  с  нею
Кмициц. Панна Эльжбета трясла над маленьким рыцарем головой,  украшенной
перьями, и что-то с большой живостью ему рассказывала, а  он,  глядя  на
нее отуманенным взором, то и дело  поддакивал:  "Да,  милостивая  панна,
клянусь богом, да!" - но не понимал ни слова, ибо все его внимание  было
устремлено в другую сторону. Он ловил слова Оленьки, шелест ее парчового
платья и от сожаления так топорщил  усики,  точно  хотел  устрашить  ими
панну Эльжбету.
   "Что за чудная девушка! Что за красавица! - говорил он  про  себя.  -
Смилуйся, господи, надо мною, убогим, ибо нет  сироты  горше  меня.  Так
хочется мне иметь свою любу, просто вся душа изныла, а на какую  девушку
ни взгляну, там уж другой солдат на постое.  Куда  же  мне,  несчастному
скитальцу, деваться?"
   - А что ты, пан, думаешь делать после войны? - спросила  вдруг  панна
Эльжбета Селявская,  сложив  губки  "сердечком"  и  усердно  обмахиваясь
веером.
   - В монастырь пойду! - сердито ответил маленький рыцарь.
   - А кто это на пиру про монастырь толкует? - весело  крикнул  Кмициц,
перегибаясь за спиной Оленьки. - Эге, да это пан Володыёвский!
   - А ты об этом не помышляешь? Верю, верю! - сказал пан Михал.
   Но тут в ушах его раздался сладкий голос Оленьки:
   - Да и тебе, пан, незачем помышлять об этом. Бог даст  тебе  жену  по
сердцу, милую и такую же достойную, как ты сам.
   Добрейший пан Михал тотчас растрогался:
   - Да заиграй мне кто на флейте, и то бы мне не было приятней слушать!
   Шум за столом все усиливался и прервал дальнейший разговор, да и дело
дошло уже до чар. Гости все  больше  оживлялись.  Полковники  спорили  о
будущей войне, хмурили брови и бросали огненные взгляды.
   Заглоба на весь стол  рассказывал  об  осаде  Збаража,  и  слушателей
бросало в жар, и сердца проникались отвагой и воодушевлением.  Казалось,
дух бессмертного Иеремии  слетел  в  эту  залу  и  богатырским  дыханием
наполнил души солдат.
   - Это был полководец! - сказал знаменитый полковник Мирский,  который
командовал всеми гусарами Радзивилла. - Один раз только я его видел,  но
и в смертный час буду помнить.
   - Юпитер с громами в руках! - воскликнул старый Станкевич. - Будь  он
жив, не дошли бы мы до такого позора!
   - Да! Он за Ромнами приказал леса рубить, чтобы открыть себе дорогу к
врагам.
   - Он виновник победы под Берестечком.
   - И в самую тяжкую годину бог прибрал его!
   - Бог прибрал его,  -  возвысив  голос,  повторил  Скшетуский,  -  но
остался  его  завет  будущим  полководцам,  правителям   и   всей   Речи
Посполитой: ни с одним врагом не вести переговоров, а всех бить!
   - Не  вести  переговоров!  Бить!  -  повторило  десятка  два  сильных
голосов. - Бить! Бить!
   Страсти разгорались в зале, кровь кипела у воителей, взоры  сверкали,
и все больше распалялись подбритые головы.
   - Наш князь, наш гетман последует его завету? - воскликнул Мирский.
   Но тут огромные часы на хорах стали бить полночь, и в  ту  же  минуту
задрожали стены, жалобно задребезжали стекла, и гром салюта раздался  во
дворе замка.
   Разговоры смолкли, воцарилась тишина.
   Вдруг с верхнего конца стола послышались крики:
   - Епископ Парчевский лишился чувств! Воды!
   Поднялось замешательство. Некоторые гости повскакали  с  мест,  чтобы
получше разглядеть, что случилось. Епископ не  лишился  чувств,  но  так
ослаб, что дворецкий поддерживал его сзади за плечи, а жена  венденского
воеводы брызгала ему в лицо водой.
   В эту минуту второй салют потряс стекла, за ним третий, четвертый...
   - Vivat Речь Посполитая! Pereant hostes!
- крикнул пан Заглоба.
   Однако новые салюты заглушили его слова. Шляхта стала считать залпы:
   - Десять, одиннадцать, двенадцать...
   Стекла всякий раз отвечали  дребезжанием.  От  сотрясения  колебалось
пламя свечей.
   - Тринадцать, четырнадцать! Епископ не привык к пальбе.  Испугался  и
только потеху испортил, князь тоже встревожился. Поглядите, какой  сидит
хмурый...  Пятнадцать,  шестнадцать...  Ну  и  палят,  как  в  сражении!
Девятнадцать, двадцать!
   - Тише там! Князь хочет говорить! - закричали вдруг с  разных  концов
стола.
   - Князь хочет говорить!
   Воцарилась мертвая тишина, и  все  взоры  обратились  на  Радзивилла,