Василий и дети мои Юрий и Димитрий, твои братья, уже до того доросли, что их
следует женить, и я хочу их женить, где будет пригоже;  так  ты  бы,  дочка,
разузнала, у каких государей греческого закона  или  римского  закона  будут
дочери, на которых бы было пригоже мне сына Василия женить?" Послы  получили
наказ насчет того же дела: "Были у венгерского короля Матвея  дети  Степана,
сербского деспота, Юрий да Иван; Иван постригся еще во время  Матвея-короля,
а  Георгий  женился  и  детей  прижил,  так  послам  разведывать   накрепко:
Юрий-деспот в Венгрии жив ли еще и есть ли у него дети, сыновья или  дочери,
женаты ли, а дочери замужем ли? Если  королева  Елена  укажет  государей,  у
которых дочери есть, то спросить, каких лет дочери, да о матерях их и о  них
самих не было ли какой дурной молвы". Елена  отвечала:  "Разведывала  я  про
детей  деспота  сербского,  но  ничего  не  могла  допытаться.  У  маркграфа
бранденбургского, говорят, пять дочерей:  большая  осьмнадцати  лет,  хрома,
нехороша; под большею четырнадцати лет, из себя хороша (парсуною ее поведают
хорошу). Есть дочери у баварского князя, каких лет - не знают, матери у  них
нет; у стетинского князя есть дочери, слава про мать  и  про  них  добра.  У
французского короля сестра, обручена была за  Альбрехта,  короля  польского,
собою хороша, да хрома и теперь на себя чепец положила, пошла в монастырь. У
датского короля его милость батюшка лучше меня знает, что дочь есть".  Когда
посол сказал Елене, чтоб  она  послала  в  Венгрию  разведать  о  деспотовых
дочерях и к  маркграфу  бранденбургскому,  и  к  другим  государям,  то  она
отвечала: "Что ты мне говоришь, как мне посылать? Если бы  отец  мой  был  с
королем в мире, то я послала бы. Отец мой лучше меня сам может разведать. За
такого великого государя кто бы не захотел выдать дочь? Да у них, в  Латыни,
так крепко, что без папина ведома никак не отдадут в  греческий  закон;  нас
укоряют беспрестанно, зовут нас нехристьми. Ты государю  моему  скажи:  если
пошлет к маркграфу, то велел бы от старой королевы таиться, потому  что  она
больше всех греческий закон укоряет". Елена давала отцу  также  своего  рода
поручения;  однажды  московский  посол  должен  был  сказать  ей  от   отца:
"Приказывала ты ко мне о горностаях и о  белках,  и  я  к  тебе  послал  500
горностаев да 1500 подпалей, приказывала ты еще, чтоб прислать  тебе  соболя
черного с ногами передними и задними и с когтями; но смерды, которые соболей
ловят, ноги у них отрезывают; мы им приказали соболей  черных  добывать,  и,
как нам их привезут, мы к тебе пошлем сейчас же.  А  что  ты  приказывала  о
кречетах, то теперь их нельзя было к тебе послать: путь  не  установился,  а
как путь установится, то я к тебе кречетов пришлю сейчас же".
     С мужем Елениным у Иоанна происходили беспрерывные сношения,  предметом
которых   по-прежнему   были   ссоры   между   пограничными   жителями,   не
перестававшими нападать друг на друга.  Однажды  Александр  прислал  сказать
тестю, что уже пора  ему  возвратить  Литве  взятые  у  нее  по  перемирному
договору волости, что  ему,  Александру,  жаль  своей  отчины.  Иоанн  велел
отвечать, что и ему также жаль  своей  отчины,  Русской  земли,  которая  за
Литвою, - Киева, Смоленска и других городов. В другой раз Александр  прислал
жаловаться, что его наместник кричевский, Евстафий  Дашкович,  изменил  ему,
убежал  вместе  с  другими  кричевскими  дворянами  в   Москву,   пограбивши
пограничных литовских жителей. Иоанн отвечал: "В наших  перемирных  грамотах
написано так: вора, беглеца,  холопа,  рабу,  должника  по  исправе  выдать;
Евстафий же Дашкович у короля человек был знатный, воеводою бывал во  многих
местах на Украине, а лихого имени про него мы не слыхали никакого; держал он
от короля большие города, а к нам приехал служить добровольно  и  сказывает,
что никому никакого вреда не сделал. И прежде, при нас, и при наших предках,
и при Королевых предках, на обе стороны  люди  ездили  без  отказов;  так  и
Дашкович к нам приехал теперь, и потому он наш слуга".
     Как Иоанн смотрел на перемирие  с  Литвою,  видно  из  наказов  послам,
отправлявшимся в Крым: "Если Менгли-Гирей захочет идти на  Литовскую  землю,
то не отговаривать, только нейти самому с татарским  войском.  Если  приедут
литовские послы в Крым за перемирием, то говорить Менгли-Гирею, чтоб  он  не
мирился, а если он скажет, что великий князь перемирье  взял,  то  отвечать:
"Великому князю с литовским прочного миру нет; литовский  хочет  у  великого
князя тех городов и земель, что у него взяты, а князь великий хочет  у  него
своей отчины, всей Русской земли; взял же с ним теперь перемирье  для  того,
чтоб люди поотдохнули да чтоб взятые города за собою укрепить: которые  были
пожжены, те он снова оградил,  иные  детям  своим  отдал,  в  других  воевод
посажал, а которые люди были недобры, тех он вывел  да  все  города  насадил
своими людьми... С кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила!"" Детей
ханских посол должен был уговаривать, чтоб не давали отцу мириться с Литвою:
"Ведь вам тогда не воевать: так у вас весь прибыток отойдет".
     Иоанн имел право говорить: "С кем Александру стоять?", ибо королю  было
мало надежды и  на  помощь  самого  деятельного  союзника  своего,  магистра
ливонского. Мы видели, что в 1460 году с немцами ливонскими  было  заключено
перемирие на пять лет, но еще не дошло двух лет до  перемирного  сроку,  как
начались опять ссоры у псковичей с немцами: в Дерпте посадили в тюрьму посла
и гостя псковского, псковичи посадили в тюрьму немецкого гостя, и  вслед  за
тем зимою явилась немецкая рать к Новому Городку и начала бить пушками в его
стены. Получивши весть, что немцы под  Новым  Городком,  псковичи  собрались
наспех с двумя посадниками в  небольшом  числе  и  поехали  туда,  а  немцы,
услыхав, что идет псковская сила, отбежали от города и запас свой кинули. Но
скоро опять пришла весть, что немцы воюют псковские  села;  тогда  псковичи,
собравшись с пригорожанами, пошли к Городку, но  немцев  уже  не  нашли:  те
убежали в свою землю. Посадники и псковичи стали думать: куда  бы  пойти  за
ними? И решили идти к Воронью камню. Когда вся псковская сила  была  уже  на
озере, пришел доброхот из-за рубежа, чудин,  и  сказал,  что  сила  немецкая
собралась и хочет в ночь ударить на Колпино; псковичи возвратились, пошли  к
Колпину и, подошедши к нему на рассвете, увидали, что немцы жгут и воюют  по
волости, церковь колпинскую зажгли и  добычи  много  набрали.  Псковичи,  не
медля нимало, ударили на немцев, обратили их в бегство и гнали 15  верст  по
двум дорогам. "Не дивно ли и не достойно ли памяти, - говорит  летописец,  -
что в такой страшной сече из псковской рати не был  убит  ни  один  человек,
тогда как немецкие трупы лежали мостом". В то же время другая псковская рать
- охочие люди ходили также воевать Немецкую волость и возвратились с большим
полоном, а воеводою у них был Ивашко-дьяк; изборяне с своей стороны пожгли и
попленили около Нового Городка немецкого. В  старину  этим  и  кончилось  бы
дело, опять до нового набега немцев; но теперь немцы начали войну уже  не  с
одним  Псковом;  Псков  находился  теперь   под   властью   великого   князя
московского, брал наместника от его  руки,  и  вот  по  челобитью  псковичей
явился к ним московский воевода Федор Юрьевич с полками и пошел  с  ними  за
Великую реку, к  Новому  Городку  немецкому.  До  сих  пор  немцы  приходили
осаждать  Псков  и  его  пригороды,  псковичи  довольствовались  обыкновенно
опустошением сел; но теперь псковичи с московским войском  осадили  немецкий
город, стали бить его стены пушками. Осада была неудачна: простоявши четверо