как это бояре не знают, что над  вашим  государством  по  грехам  сделалось?
Потомков у государя вашего нет; а каков ваш государь от природы,  мы  знаем:
есть в нем набожность, а против неприятелей биться его не станет. На  Москве
что делается, то мы также знаем; людей нет, а кто и есть и те худы, строенья
людям нет, и во всех людях рознь. Бояре думают, что они  себе  пособляют,  а
они только дело портят: в нашей земле давно ведомо, что бояре ваши  посылали
к цесареву брату от себя посла. Но цесарю с вашим государством что  сошлось?
Цесарь теперь и сам себе пособить не умеет; и  смотря  на  эту  пересылку  с
цесаревым братом, многие государи домогаются и промышляют о вашей  земле;  а
турскому у вас же просить Астрахани и Казани, и перекопский  вас  же  всегда
воюет и вперед воевать хочет; а черемиса ваша вам же недруги. И у  бояр  где
ум? Пишут, что государь ваш против всех  недругов  стоять  готов  и  просить
запросов не стыдятся! Речи ваши государю нашему ничего доброго не  принесли;
только лишь сердцу его надсада. Теперь мы не только государя своего не будем
просить, чтоб был с государем вашим в покое, еще будем ему напоминать, чтоб,
по присяге своей, земель при предках его у государства отнятых отыскивал,  и
не только что дадим ему денег на наемных людей, но и сами своими головами из
обеих земель идти с ним готовы. А вы с чем приехали, с тем вам  и  уезжать".
Посол отвечал: "На боярские речи вам досадовать  непригоже  и  в  дело  того
ставить нечего; и прежде в ссылках и разговорах бывало: о стародавних  делах
с обеих сторон говорят,  да  что  к  делу  пригодится,  то  с  обеих  сторон
оставляют, да говорят о делах, как чему статься пригоже. Дивимся  мы  вашему
разуму, что вы бога не боитесь и людей не стыдитесь,  говорите  такое,  чего
было вам и мыслить непригоже. Рассказываете, что над  государством  государя
нашего по грехам учинилось; но мы над государством нашим никакого  греха  не
видим, а только милость божию и благоденствие. Вы еще с богом не беседовали;
а человеку того не дано знать, что впредь будет. По писанному, кто злословит
царя, тот смертию да умрет:  государь  наш  дородный  государь,  разумный  и
счастливый, сидит он на своих государствах по благословению  отца  своего  и
правит государством сам и против всех недругов  стоять  готов  так  же,  как
отец, дед и прадед его; людей у него много, вдвое  против  прежнего,  потому
что к  людям  своим  он  милостив  и  жалованье  дает  им,  не  жалея  своей
государской казны, и люди ему все с великим раденьем служат и вперед служить
хотят и против всех его недругов помереть хотят; в людях розни никакой  нет;
это вам такие бездельные речи говорят  собаки  изменники:  таким  людям  вам
потакать нечего и говорить изменничьих речей  непригоже;  нам  про  государя
вашего и про государство ваше и про вас много  что  есть  говорить,  да,  по
государеву наказу, говорить не хотим, присланы мы на доброе дело,  а  не  на
раздор. Государю нашему у вашего государя мира не  покупать  стать:  захочет
государь ваш доброго дела, и наш государь доброго дела хочет, а  не  захочет
ваш государь доброго дела, то наш государь  против  него  стоять  готов".  В
переговорах, когда дело  пошло  о  взаимных  требованиях  известных  земель,
разумеется, не могли согласиться; паны по-прежнему настаивали на пограничный
съезд вельмож, послы, сообразно с своими целями, требовали для этого  съезда
продолжения перемирия хотя на один год; паны отвечали им: "И на  полгода  мы
перемирья не заключим: вы говорите о съезде не для дела, а только чтоб время
проволочить; зачем вам для съезда еще целый год перемирья?" Послы  отвечали,
что нужно много времени для совещания со всею землею; паны на это возражали:
"У вас в обычае ведется: что сдумает государь да бояре, на том и  станет,  а
земле до того и дела нет". По конечной неволе послы должны были  согласиться
только на двухмесячную прибавку к прежде заключенному  перемирию,  и  в  это
время положено быть съезду великим  послам  между  Оршею  и  Смоленском  для
переговоров о том, как быть обоим государствам под одною державою  в  случае
кончины того или другого государя и как определить границы их, если  они  не
захотят соединиться.
   Но Баторий не дождался съезда. 2 декабря 1586  года  он  умер,  не  успев
довершить ни одного из своих начинаний ни внутри, ни вне; он задержал только
на время усиление Московского  государства,  отнявши  у  него  прибалтийские
области, но сокрушить могущество  этого  государства,  раздвинуть  Литву  до
границ  Витовтовых  он  не  успел:  тому  помешала  ограниченность  средств,
ограничение власти королевской, подозрительность  могущественных  вельмож  к
воинственному королю. Сломить могущество вельмож, установить  наследственное
правление  или  по  крайней   мере   установить   лучший   способ   избрания
королевского, сдержать своеволие он также не успел. Найдя государства свои в
сильном религиозном разъединении, Баторий, хотя  не  был  по  природе  своей
фанатиком, не воздвигал гонения на  диссидентов,  однако,  благоприятствовал
утверждению иезуитов, потому что это знаменитое братство могло  обещать  ему
деятельную помощь в замышляемых им внутренних переменах.  Какого  рода  была
эта помощь, какого рода были внушения,  которые  должно  было  принимать  от
иезуитов  воспитывавшееся  у  них  юношество,  видно  из  проповедей  самого
талантливого из них, Петра Скарги Повенского. Скарга громко восставал против
существующего  порядка  вещей  в  Польше:  проповедуя,  с   одной   стороны,
подчинение светской власти власти  духовной,  королей  папе,  он,  с  другой
стороны, твердил о необходимости крепкой, неограниченной власти королевской:
"Естественный порядок, - говорил он, -  состоит  в  том,  чтоб  одна  голова
управляла телом: и если в государстве не одна, а много голов,  то  это  знак
тяжкой, смертельной болезни". Скарга утверждал, что  Римская  империя  тогда
только  вошла  в  исполинские  размеры  свои,  когда   в   ней   утвердилось
монархическое правление; вооружался против послов сеймовых за  то,  что  они
присваивают себе могущество, вредное для власти королевской и сенаторской, и
спасительную монархию превращают  в  демократию,  самый  дурной  из  образов
правления, особенно в таком обширном государстве, как Польша и Литва. Право,
по которому шляхтич, не уличенный  в  преступлении,  не  мог  быть  схвачен,
Скарга называл источником разбоев,  измен  и  т.  п.  Но  все  эти  внушения
остались тщетными: иезуиты не могли переменить политического строя Польши  и
Литвы; они успели только в одном,  чего,  конечно,  не  хотел  Баторий:  они
успели  воспламенить  в  католическом   народонаселении   Польши   и   Литвы
религиозную нетерпимость, которая повела к гонению на несходные исповедания,
к гонению на православное русское народонаселение, а это  гонение  повело  к
отложению Малороссии, нанесшему самый сильный удар могуществу Польши.  Таким
образом, орудие, приготовленное для утверждения крепости, могущества Польши,
стало орудием ее падения.
   События, происходившие в  конце  царствования  Батория,  обещали  сильные
волнения после его смерти: ненависть между стороною  Зборовских  и  стороною
Замойского  могла  теперь  разыграться  на  свободе.  Волнения  начались  на
сеймиках: даже во Львове, где было так сильно  влияние  Замойского,  нашлись
приверженцы Зборовских, в числе которых стал  Николай  Язловецкий,  староста
снятыньский.  Язловецкий  начал  провозглашать,  что  пора  положить  предел
возвышению одного человека над всеми, что всем  ведомы  замыслы  Замойского,
который, во что бы то  ни  стало,  хочет  посадить  на  престоле  одного  из