Замойский надеялся,  что  при  соединении  двух  могущественных  государств,
Польши и Швеции, "Сигизмунд если не всем Московским  государством  овладеет,
то по меньшей мере возьмет Псков и Смоленск, а военными кораблями  шведскими
загородит морскую  дорогу  в  Белое  море,  отчего  Московскому  государству
великий убыток будет". Но на первом плане тогда в  Европе  было  религиозное
движение; новый король польский, наследный принц шведский,  долженствовавший
поэтому соединить оба государства под одною державою, был подобно Фердинанду
II  австрийскому,  вполне   человек   своего   времени,   человек,   которым
господствующий  интерес  времени   владел   неограниченно.   Сигизмунд   был
ревностный католик и хотел доставить торжество своему исповеданию всюду,  во
что бы то ни стало, все поступки его естественно и  необходимо  вытекали  из
того положения, в какое он, по убеждениям своим, поставил себя  относительно
господствующего интереса времени. Как  ревностный  католик,  Сигизмунд  стал
одним из главных деятелей  католического  противодействия  и  потому  сильно
сочувствовал учреждению, имевшему  целию  торжество  католицизма  над  всеми
другими   христианскими   исповеданиями,   сильно   сочувствовал   иезуитам,
подчинялся их внушениям. Будучи похож на Фердинанда II и нисколько не  похож
на Генриха IV, французского, Сигизмунд не был  способен  к  сделкам  в  деле
веры: ставши  королем  шведским,  он  не  хотел  позволить,  чтоб  в  Швеции
господствовал протестантизм, вследствие этого потерял  отцовский  престол  и
вмести соединения произвел ожесточенную  борьбу  между  Швецией  и  Польшею:
также точно потом  он  не  мог  позволить  сыну  своему  Владиславу  принять
православие и тем самым заставил жителей Московского государства встать  как
один человек против поляков; в областях польских и литовских он не мог  быть
равнодушен  относительно  диссидентов  и,   поддерживая   унию,   приготовил
отпадение  Малороссии:  в  отношении  к  западным  соседям  он  не  мог   не
сочувствовать  католическим  стремлениям  Австрийского  дома,  и  потому  из
соперника немедленно сделался ему другом и союзником. Так  жестоко  обмануты
были все надежды Замойского.
   В Москве  скоро  могли  увериться  в  разрушении  замыслов  Замойского  и
освободиться  от  страха,  который  внушало   сначала   избрание   шведского
королевича на польский престол. Подьячий Андрей Иванов, отправленный в Литву
для вестей, писал, что нового короля Сигизмунда держат ни за что, потому что
промыслу в нем нет никакого: и неразумным его ставят, и землею его не любят,
потому что от него земле прибыли нет никакой, владеют всем паны. Нужно  было
ласкать  этих  панов,  особенно  литовских,  и  Годунов   писал   к   самому
могущественному из них,  виленскому  воеводе  Христофу  Радзивиллу:  "Ведомо
тебе, брату нашему любительному, что я, будучи у великого государя в ближней
Думе, всегда радею, и с братьями своими, со всеми  боярами,  мудрыми  думами
мыслим и промышляем и государя всегда на то наводим, чтоб между ним и  вашим
государем была любовь. Послал я к тебе от  своей  любви  поминок,  платно  -
кизильбашское (персидское) дело, а прислал ко  мне  это  платно  в  поминках
персидский Аббас-шах с своего плеча". Потом Годунов писал к Радзивиллу,  что
за его Борисовым челобитьем с литовских купцов пошлин в Москве  не  брали  и
благодаря ему же опалы на них  не  положено  за  то,  что  они  подрались  с
приказными людьми.
   Всего важнее для Москвы было то,  чтоб  Польша  и  Литва  не  действовали
заодно с Швециею, война с  которою  считалась  необходимостию:  Баторию  при
Иоанне уступлена была спорная Ливония, но в руках у шведов остались извечные
русские города, возвратить которые требовала честь государственная. В начале
царствования Феодора, при жизни Батория,  о  войне  с  Швециею  думать  было
нельзя, ибо с часа на час  ждали  разрыва  с  Литвою.  Эстонский  наместник,
известный Делагарди, узнав о  смерти  Грозного,  спрашивал  у  новгородского
воеводы, князя Скопина-Шуйского,  будет  ли  соблюдаться  Плюсский  договор,
заключенный при покойном царе, и приедут ли московские послы в Стокгольм для
заключения вечного мира? Делагарди прислал  и  опасные  грамоты  на  послов.
Требование,  чтоб  московские  послы  ехали  в   Стокгольм,   было   большим
оскорблением для московского правительства, не привыкшего соблюдать  даже  и
равенства в сношениях с шведским, притом в письме  Делагарди  титул  царский
был написан не так, а король назван  великим  князем  Ижорским  и  Шелонской
пятины в земле Русской. Не получая долго ответа,  Делагарди  прислал  вторую
грамоту, снова приглашая московских послов приехать в Швецию. На эту грамоту
отвечал ему  второй  новгородский  воевода,  князь  Лобанов-Ростовский:  "Ты
пришлец в Шведской земле, старых обычаев государских не  ведаешь,  как  отец
государя вашего  ссылался  с  новгородскими  наместниками.  Государю  нашему
опасные королевские грамоты на послов ненадобны, то дело непригожее, и я эту
опасную грамоту отослал с твоим же гончиком назад. А что ты  писал  государя
нашего титул не по-пригожу, так это потому, что ты при государях  не  живал,
государя нашего титула и не знаешь, как его описывать".  Делагарди  обиделся
этим ответом, обиделся  и  тем,  что  отвечал  ему  не  первый  новгородский
воевода, а второй, и потому писал к Скопину-Шуйскому: "Я  всегда  был  такой
же, как ты, если только не лучше тебя", а к Лобанову-Ростовскому писал:  "Вы
все стоите в своем великом русском безумном невежестве и гордости; а пригоже
было бы вам это оставить, потому что прибыли вам от этого  мало.  Будь  тебе
ведомо, что я издавна  в  здешнем  высокохвальном  государстве  Шведском  не
иноземец, и не называют меня иноземцем. Пишешь, что некоторое время я не был
при дворе своего государя - это  правда:  думаю,  что  об  этом  узнал  твой
государь и ты, и другие его подданные, потому что я ходил с шведскою ратью в
вашей земле и ее воевал. Знай, что мой король никак не пошлет своих послов в
землю твоего государя до тех пор, пока все дела постановятся и совершатся на
рубеже".
   Переговоров на рубеже требовал и сам король Иоанн в грамоте к царю; но  и
эта королевская грамота заключала в  себе  также  оскорбление  для  Феодора,
потому что король не удержался, чтоб не высказать  своей  ненависти  к  отцу
Феодорову; он писал: "Отец твой владел  своею  землею  и  подданными  своими
немилостиво, с кровопролитием; и сосед он был лихой  и  непокойный".  Феодор
отвечал: "Нам было непригоже отпустить  к  тебе  твоего  гонца:  на  гонцов,
которые с такими укорительными словами приезжают, везде опалы кладут. Но  мы
государи христианские, за челобитьем  бояр  своих,  для  своего  милостивого
христианского обычая, на твоего гонца никакой опалы не положили.  Мы  твоему
гонцу наших царских очей видеть не велели, потому что он  с  такою  грамотою
приехал: в грамоте написаны укоры нашему отцу, чего нигде не слыхано. А  что
ты писал, чтоб нам послов своих послать на съезд, и нам мимо прежних обычаев
и за такие твои слова послов своих посылать было непригоже:  но  для  своего
царского милосердого обычая, по челобитью бояр, мы  послов  своих  на  съезд
отправить велели".
   В октябре 1585 года боярин князь Федор Шестунов и думный дворянин Игнатий
Татищев съехались на устье Плюсы, близ Нарвы, с шведскими сановниками Класом
Тоттом  и  Делагарди.  Не  имея   возможности   начать   войну,   московское
правительство наказало своим послам не разрывать мира ни  под  каким  видом;