на месте, остальные рассеялись по разным местам, некоторые  пришли  назад  в
Тушино к Заруцкому.
   Отъезд Марины подал повод к новым волнениям в Тушине:  ночью  11  февраля
она убежала верхом в гусарском платье,  в  сопровождении  одной  служанки  и
нескольких сотен донских козаков. На другой день поутру нашли письмо от  нее
к войску: "Я принуждена удалиться, - писала Марина, - избывая последней беды
и поругания. Не пощажена была и добрая моя слава и достоинство, от бога  мне
данное! В беседах равняли меня с бесчестными женщинами, глумились надо  мною
за покалами. Не дай бог, чтобы кто-нибудь вздумал мною  торговать  и  выдать
тому, кто  на  меня  и  Московское  государство  не  имеет  никакого  права.
Оставшись без родных, без приятелей, без подданных и без  защиты,  в  скорби
моей  поручивши  себя  богу,  должна  я  ехать  поневоле   к   моему   мужу.
Свидетельствую  богом,  что  не  отступлю  от  прав  моих  как  для   защиты
собственной славы и достоинства, потому  что,  будучи  государыней  народов,
царицею московскою, не могу сделаться снова польскою шляхтянкою, снова  быть
подданною, так и для блага того рыцарства, которое, любя доблесть  и  славу,
помнит присягу". В письме Марина объявляла, что она едет к мужу поневоле, но
скоро узнали, что она живет в Дмитрове у Сапеги. Рожинский писал  к  королю,
что Марина сбилась с дороги и потому  попала  в  Дмитров,  но  один  из  его
товарищей по Тушину, Мархоцкий, пишет иначе: по его словам, Сапега переманил
к себе Марину обещанием взять ее  сторону.  Мы  не  можем  отвергнуть  этого
объяснения, если вспомним, какое житье было Марине при воре, к которому  она
могла отправиться только по самой крайней необходимости. Как бы то ни  было,
Тушино волновалось. Собралось коло подле ставки Рожинского; люди,  державшие
его сторону, т. е. хотевшие соединиться с королем, пришли пешком,  только  с
саблями, ничего не опасаясь от своих, но противники Рожинского, человек сто,
приехали верхами с ружьями, а некоторые -  и  в  полном  вооружении.  Начали
рассуждать, к кому лучше обратиться, к королю или  к  Димитрию?  Приверженцы
соединения с королем говорили,  что  стоять  за  Димитрия  нет  возможности:
Москва его ненавидит, Москва склоннее к королю, чем  к  нему.  Некоторые  из
противников Рожинского объявили, что лучше вступить в переговоры с  Шуйским,
им возражали: "Шуйский не будет таким простяком, что станет покупать  у  вас
мир, ведя уж войну с королем". Другие говорили: "Уйдем за Волгу, откроем бок
королевскому войску, пусть его сдавит неприятель!"  Им  возражали,  что  это
будет понапрасну, королю от того не будет никакого вреда, потому что Москва,
имея их в земле своей, все же должна будет  разделить  свои  силы.  Наконец,
некоторые кричали, что надобно возвратиться в Польшу, и на этот  крик  легко
было возражать: "Разъедемся, король не прекратит войны, а мы без  службы  не
обойдемся; потерявши награду за столько трудов,  принуждены  будем  этою  же
весною вступить в службу за  новое  жалованье".  Не  могши  противопоставить
доказательств   доказательствам,   противники   Рожинского   подняли   крик:
зачинщиком был пан Тишкевич,  личный  враг  Рожинского,  раздались  ружейные
выстрелы в ту сторону, где стоял  гетман,  приверженцы  его  отвечали  также
залпом; коло разбежалось. Противники Рожинского, закричав: "Кто добр, тот за
нами!" - выехали из стана в поле и решили ехать в Калугу к  Лжедимитрию.  Но
более благоразумные начали их уговаривать, чтобы до времени остались покойно
в Тушине, а если королевские условия не понравятся,  то  надобно  отойти  за
несколько миль от столицы в согласии и в порядке и оттуда  уже  расходиться,
куда кто хочет. На это все согласились. В  таких  обстоятельствах  Рожинский
написал письмо Сигизмунду, где уведомлял  его  о  бегстве  Марины  и  мятеже
войска, говорил, что если в положенный срок не получится  известие,  могущее
удовлетворить  рыцарство,  то  трудно  будет  удержать  его  от  дальнейшего
беспорядка. Чтобы избавиться от опасностей, грозивших ему со всех сторон,  и
от своего войска, и от Лжедимитрия  из  Калуги,  и  от  Скопина,  Рожинскому
необходимо было немедленное прибытие короля на помощь, поэтому  он  старался
уговорить Сигизмунда к скорому походу в Тушино, писал,  что  москвичи  очень
желают этого, что царь Василий в ссоре с Скопиным; советовал написать письмо
к Скопину, которого, по словам  лазутчиков,  нетрудно  будет  преклонить  на
польскую  сторону;  что  русские  тушинцы  вместе  с  патриархом   Филаретом
оскорблены невниманием короля,  который  не  прислал  к  ним  еще  ни  одной
грамоты, также разбойничеством запорожцев в Зубцовском уезде. Но  король  не
трогался из-под Смоленска и не высылал никого  в  Тушино  для  окончательных
переговоров с рыцарством; вследствие этого Рожинский принужден был  покинуть
Тушино: он в первых числах марта 1610 года зажег стан и двинулся по дороге к
Иосифову Волоколамскому монастырю; немногие из русских тушинцев  последовали
за ним, большая часть поехали  с  повинною  или  в  Москву,  или  в  Калугу;
Салтыков с товарищами оставались у короля под Смоленском.
   Так  Москва   освободилась   от   Тушина.   Скопину   оставалось   только
разделываться с  отрядом  Сапеги.  Мы  оставили  Скопина  в  Александровской
слободе,  где  он  продолжал  торговаться  с  шведами,  требовавшими   новых
договоров, новых уступок. Несмотря на  сопротивление  жителей,  Корела  была
сдана шведам, мало того, царь Василий должен был  обязаться:  "Наше  царское
величество вам, любительному  государю  Каролусу  королю,  за  вашу  любовь,
дружбу, вспоможение и протори, которые  вам  учинились  и  вперед  учинятся,
полное  воздаяние  воздадим,  чего  вы  у  нашего  царского  величества   по
достоинству ни попросите: города, или земли, или уезда". Этим обязательством
еще была куплена помощь четырехтысячного отряда шведов. Сапега не мог  долее
оставаться под Троицким  монастырем,  12  января  снял  знаменитую  осаду  и
расположился в Дмитрове с малым отрядом, потому что большая часть его  людей
отправилась за Волгу для сбора припасов. В половине февраля русские и  шведы
подошли под Дмитров; Сапега вышел к ним навстречу и был разбит, Дмитров  был
бы взят, если б не отстояли его донские  козаки,  которые  сидели  в  особом
укреплении под городом. Здесь  также  Марина  показала  большое  присутствие
духа: когда поляки,  испуганные  поражением,  вяло  принимались  за  оборону
укреплений, то она выбежала из своего дома к  валам  и  закричала:  "Что  вы
делаете, негодяи! Я женщина, а не потеряла духа". Видя, что дела Сапеги идут
очень дурно, она решилась отправиться в Калугу. Сапега  не  хотел  отпускать
ее; в ней родилось подозрение, что Сапега хочет выдать ее королю,  и  потому
она сказала ему: "Не будет того, чтоб ты мною торговал, у  меня  здесь  свои
донцы: если будешь меня останавливать, то я дам тебе  битву".  Сапега  после
этого не мешал ей, и она отправилась в Калугу опять  в  мужском  платье,  то
ехала верхом, то в санях. Сапега недолго после нее оставался в Дмитрове: как
только пришли к нему отряды из-за  Волги  с  припасами,  то  он  двинулся  к
Волоколамску, и Скопин мог беспрепятственно вступить в Москву.
   Знаменитому воеводе было не более 24 лет от роду. В один год приобрел  он
себе  славу,  которую   другие   полководцы   снискивали   подвигами   жизни
многолетней, и, что еще важнее, приобрел сильную любовь всех добрых граждан,
всех  земских  людей,  желавших  земле  успокоения  от  смут,   от   буйства
бездомовников, козаков, и все это Скопин приобрел, не  ознаменовав  себя  ни
одним блистательным подвигом, ни одною из тех побед,  которые  так  поражают