- Спасибо  за  мед,  Михей.  Но  где  ж  женка  твоя?  -  спросил
Болотников.
     - Женка?.. А где ж ей быть, как не дома.
     - Привратник твой иное молвил. С тобой-де она.
     - Караульный на то и приставлен,  чтоб от двора людишек отшибать,
- построжал Михейка.  - Неча женке по людям шастать.  В  светелке  моя
Фимка, за прялкой. Поклон же от батюшки ей передам. Ступайте, родимые.

ГЛАВА 13
                              ЛИХОДЕЙКА

     Вышли на Вечевую площадь.  Торг  по-прежнему  разноголосо  шумел,
пестрел   цветными  зипунами  и  рубахами,  кафтанами  и  однорядками,
летниками и сарафанами.
     Кат Фомка  сек  батогами  должников.  Поустал,  лоб  в  испарине,
прилипла красная рубаха к могутной спине.
     - Знакомый палач, - хмыкнул Васюта.
     - Аль на правеже стоял?
     - Покуда бог миловал.  В кулачном бою с Фомкой встречался.  Тут у
нас на озере зимой лихо бьются.  Слобода  на  слободу.  Почитай,  весь
город сходится.
     - Битым бывал?
     - Бывал,  -  улыбнулся  Васюта.  -  В масляну неделю.  От Фомки и
досталось.  Супротив его  никто  не  устаивает.  Вон  ручищи-то,  быка
сваливает. Как-то калачника с Никольской насмерть зашиб.
     - И что ему за это?
     - У Съезжей кнутом отстегали - и в темницу.  Но долго не сидел. В
палачи-то нет охотников.
     Подле Кабацкой   избы  толпились  питухи:  кудлатые,  осоловелые;
некоторые, рухнув у крыльца, мертвецки спали, другие ползали по мутным
лужам, норовя подняться на ноги.
     Кабацкие ярыжки вышибли из дверей мужика. Питух шлепнулся в лужу,
перевалился на спину, повел мутными глазами по золотым крестам Успения
Богородицы.
     - Ратуй, пресвята дева.
     Бабы на торгу заплевались, осеняя лбы крестом. А мужики ржали.
     - Пресвяту деву кличет. Ай да Федька.
     Иванка и Васюта шагнули было в кабак,  но  над  Вечевой  площадью
раздался чей-то зычный возглас:
     - Айда к Съезжей, братцы! Стрелецкую женку казнят!
     Толпа повалила  к  Съезжей  избе.  Там,  меж опального и татиного
застенков,  на малой площади,  божедомы рыли яму.  Тут же, в окружении
пятерых  стрельцов,  стояла  молодая стрелецкая жена с распущенными до
пояса русыми волосами.  Была босой,  в одной полотняной белой сорочке,
темные глаза горели огнем.
     Когда божедомы вырыли яму,  из Съезжей выплыл тучный  подьячий  в
мухояровой однорядке. В руке его был приговорный лист. Сзади подьячего
шел приземистый,  угрюмого вида,  пятидесятник в смирном  кафтане.  (В
смирном - в черном, траурном.)
     - Кой грех за женкой? Пошто в яму? - роптали в толпе.
     - Мужу отравного зелья влила,  подлая.  Дуба дал стрельче,  - зло
проронил пятидесятник. Его узнали - был он братом умертвленного.
     В толпе   появился   юрод;   посадские  расступились,  пропустили
блаженного к подьячему.  Тот молча глянул на юрода и  передал  столбец
глашатаю  на белом коне.  Бирюч ударил в литавры,  поднял левую руку с
жезлом, гулко прокричал:
     - Слушай, народ ростовский!
     Бирюч оглашал приговорный лист,  а толпа  все  прибывала,  тесным
кольцом  огрудив площадь перед Съезжей.  Подъехали стрельцы,  замахали
нагайками, отодвигая посадских от ямы.
     Юрод, громыхая пудовыми веригами,  вдруг подбежал к женке, снял с
себя медный крест и накинул его на шею преступницы.
     - Праведницей умрешь, Настенушка. Нетленны будут твои мощи.
     В толпе  судачили,  крестили  лбы.  Задние,  не  расслышав   слов
блаженного, спрашивали:
     - Что юрод изрек?
     - Праведница-де баба-то.
     - Вона как... Ужель с женки грех сымает?
     - Нельзя сымать. Дай им волю...
     - Истинно речет  блаженный,  -  вмешалась  согбенная  старушка  в
темном убрусе. - Грозен был служилый, бил нещадно. Так ему, извергу!
     - Цыц, карга беззубая! Шла бы отсель, стопчут.
     Блаженный обежал яму, заплакал в печали:
     - Темно  тут,  Настенушке,  хладно...  Высосут   кровушку   черви
могильные.
     Юрод скорбно воздел руки к небу, поцеловал у женки босые ступни и
грохнулся в яму. Скорчился, запричитал:
     - Я помру за Настенушку. Помилуй ее, мать-богородица! Праведницей
жила раба твоя покаянная. Помилуй Настенушку-у-у!
     Стрельцы кинулись к яме,  выволокли блаженного и на руках отнесли
к Съезжей.
     Пятидесятник шагнул к женке, грубо толкнул в спину.
     - Ступай в яму, стерва!
     - Не трожь,  не трожь,  душегуб!  Сама пойду, - сверкнула глазами
женка. - Прочь, стрельцы! Дайте с народом проститься.
     Стрельцы чуть отодвинулись,  а женка  земно  поклонилась  на  все
стороны.
     - Прощайте, люди добрые.
     Отрешенно, ничего  не  видя  перед  собой,  спустилась в холодную
черную яму. Подскочили божедомы с заступами, принялись зарывать женку.
Бабы в толпе завздыхали:
     - И что же это деется,  родимые?  Аспид мужик-то был, житья ей не
давал.
     - Экие муки принимает.
     - И поделом!  - рыкнул пятидесятник.  - Я бы ее,  стерву, в куски
посек!
     Божедомы отложили заступы, когда закопали женку по горло. Торчала
средь площади голова с копной  густых  русых  волос.  Настена,  закрыв
глаза, невнятно шептала молитву.
     - Поди,  не  скоро  преставится,  -   перекрестившись,   проронил