Но Секира   так  и  отмолчался.  Емоха  плюнул  и  позвал  донцов
разбирать рыбу.  Улов оказался отменным:  пудов десять леща покидали в
лодку-рыбницу. А Васюта тем временем выискивал новую тоню.
     После полудня казаки варили уху. И вновь здесь верховодил Васюта,
бывший тяглый патриарший рыбак с ростовского озера Неро.
     Варили в больших котлах.  Вначале,  по совету  Шестака,  в  котлы
кидали  мелких  ершей и окуней.  Отварили,  вычерпали,  а затем в дело
пошла рыба покрупней: язи, окуни, налимы. Вновь сварили и вычерпали, а
в  тот  же  отвар опустили карасей,  щук и лещей.  Не забыл Васюта и о
приправе:  укропе,  петрушке,  луке...  В самый  последний  момент  он
набросал в котлы жгучего турецкого перца.
     По станице  духовито  пахло  ухой.  Казаки  подходили  к  котлам,
крякали,  нетерпеливо поглядывали на Васюту. Но тот не спешил, стоял у
котла с деревянной  ложкой,  деловито,  со  смаком  пробовал  душистый
отвар, томил казаков.
     - Пора! - молвил наконец. - Кличьте станичного.
     Деня побежал за Болотниковым, а все другие с мисками и баклажками
тесно огрудили котлы.
     Явился атаман. Ему первому поднесли дымящуюся миску с ложкой.
     - Сними пробу, батько.
     Казаки притихли,  застыл Васюта: ежели уха атаману не понравится,
не верховодить больше Шестаку у рыбацкого котла. Таков казачий обычай.
     Болотников хлебнул ложку,  другую,  выглянул из-под густых кудрей
на Васюту, скривил губы.
     Васюта весь поджался.  Все!  Сейчас атаман швырнет ложку оземь, и
станица поднимет его на смех.
     - Знатно сварил, дьявол!
     Васюта распялил  рот   в   ухмылке,   а   по   станице   полетели
одобрительные возгласы:
     - С ухой, батько!
     - Наливай, Васька!
     - Быть те атаманом!
     И загулял черпак по котлам!
     Мигом заполнили миски,  достали баклажки с  горилкой.  Болотников
поднялся  на бочонок,  сверкнула на солнце золотая серьга в левом ухе.
Зажав в руке чарку, тихо молвил:
     - Вначале содругов своих помянем... Славные были казаки.
     Донцы встали,  посуровели смуглые,  иссеченные  шрамами  лица.  А
Болотников продолжал:
     - Они погибли в ратном поединке и теперь спят  под  курганом.  Но
пусть знают наши содруги верные, что казачьи сабли еще не раз погуляют
по татарским шеям. Не ходить поганым по Дикому Полю!
     - Не ходить, батько! - дружно прокричали донцы.
     - Не сломить поганым казачьей воли!
     - Не сломить, батько!
     Казаки зашумели,  замахали обнаженными саблями;  что-то могучее и
грозное было в их гневных и зычных выкриках.
     Переждав, когда смолкнет станица, Болотников вновь поднял чарку.
     - Помянем, донцы!
     Болотников осушил до дна оловянную чару  и  спрыгнул  с  бочонка.
Казаки тотчас хлебнули из баклажек и дружно налегли на уху.
     В Родниковской станице обитало триста  донцов.  Домовитые  казаки
жили в куренях,  а большинство ютилось в шалашах и землянках,  не имея
ни кола, ни двора. То была голытьба, самая что ни на есть воинственная
и дерзкая вольница, готовая по первому зову атамана пойти хоть на край
света, хоть к черту в пекло. Из голытьбы верстались дозоры и разъезды,
из голытьбы подбирались казачьи сотни для степных набегов.
     Прибыл из своего шалаша проспавшийся  дед  Гаруня.  В  походы  он
давно  не  ходил,  однако донцы почитали его за прежние заслуги - и не
только в Диком Поле, но и в Сечи, где запорожец провел не один десяток
лет.  Иван Гаруня был одним из тех казаков,  чья острая сабля гуляла и
по татарам,  и по ногаям,  и по турецким янычарам. Много видел за свою
долгую  жизнь  старый  казак.  Не  раз  бывал он и станичным атаманом.
(Ногаи - поволжские татары. Янычары - турецкие пехотинцы.)
     Казаки потеснились,   усадили   Гаруню  подле  Болотникова.  Иван
Демьяныч скинул с головы трухменку,  повел по лицам донцов приунывшими
очами.
     - Сухо в баклажке, дети.
     Гаруне протянули сразу несколько баклажек.
     - Плесни в душу грешную.
     Гаруня отпил  полбаклажки  и вмиг повеселел,  молодцевато крутнув
длинный серебряный ус.
     - Знатная горилка, хлопцы.
     Достал из штанов кисет и  короткую  черную  деревянную  трубку  с
медными насечками, насыпал в нее табаку, раскурил от уголька.
     В станице  "богомерзкое  зелье"  курили  многие:  наловчились  от
запорожцев,  которых немало перебывало на Дону. Вот и сейчас тут и там
потянулись над лохматыми головами повольников едкие сизые дымки.
     Устим Секира,   сидевший   обок   с  Мироном  Нагибой,  молвил  с
подковыркой:
     - Ну что, есаул, добра ли горилка?
     Мирон поперхнулся: вечно сунется этот чертов казак!
     Недавно Нагиба   дюже   провинился.   В   пролетье   набежала  на
Родниковский городок малая татарская рать  в  триста  сабель.  Станица
приняла бой,  который длился от утренней зари до вечера. Удало рубился
Мирон Нагиба,  более десятка татар развалил своей  саблей.  Ночью  же,
вопреки приказу атамана, завалился в курень и осушил с устали полведра
горилки.  А  чуть  свет  вновь  набежали  татары,  но  Мирон   Нагиба,
возглавлявший  сотню  донцов,  на  бой  не явился.  Лишившись атамана,
повольники потеряли многих казаков и  с  превеликим  трудом  оттеснили
ордынцев в степь.  Мирона Нагибу нашли спящим в курене. Круг огневался
и порешил:  лишить Мирона чарки до следующего набега. А набега не было
три месяца.  Казаки мирно ловили рыбу,  выбирались в степи на оленей и
вепрей  и  каждый  божий  день  попивали  горилку.   Мирон   удрученно
поглядывал  на захмелевших станичников и,  сглатывая слюну,  уходил со
смертной тоски далеко в степь,  дабы не слышать веселых песен  донцов.
Таем  же  он  выпить не мог:  на Дону в одиночку не пьют,  да и учуять
могли,  винный запах въедлив,  его ни чертом,  ни дьяволом из нутра не
выбьешь.  Учуют - и прощай тихий Дон.  Тех, кто рушил повеленье круга,
сурово наказывали.  Могли из станицы выгнать,  да так,  что нигде тебя