двинуть пятнадцать туменов к Москве.
     Лицо Васильева  стало  озабоченным,  в  темных   глазах   застыла
тревога.
     - Не сбрехал лазутчик?
     - Не сбрехал.
     Васильев грохнул по столу тяжелым кулаком.
     - Не сидится хану!
     Распахнул оконце, окликнул караульного:
     - Ромка! Зови Гришку Солому. Немедля зови!
     Вскоре прибежал дюжий казак в зеленом кафтане и в рыжей  овчинной
шапке.
     - Слушаю, атаман.
     - Посылай своих молодцев в засечные города с вестями.
     - Татары, батько?
     - Татары,  - кивнул атаман и передал ему известие Болотникова.  -
Отправляй немедля. И чтоб стрелой летели!
     Солома выскочил  из  избы,  а  Васильев  обеспокоенно  заходил по
горнице. С Казы-Гиреем шутки плохи: воинственный хан, коварный. Биться
с  ним  нелегко.  Если  он  выступит со всеми туменами,  то сторожевые
городки будут разорены и  уничтожены.  Большая  опасность  угрожает  и
Раздорам.  В крепость можно стянуть лишь пять тысяч казаков. У Казы же
Гирея в тридцать раз больше.  Силы неравны, выходить с таким войском в
поле  нельзя,  придется  обороняться  в  крепости и выдерживать натиск
ордынцев,  пока не подойдет от Засеки порубежная  рать  с  московскими
воеводами...  Да  и пойдет ли царское войско?  Борис Годунов недоволен
низовыми казаками.  Не воспользуется ли  он  крымским  набегом,  чтобы
кинуть в лапы Казы-Гирея бунташную казачью столицу?
     Васильев вновь подошел к окну.
     - Ромка! Кличь старшину!
     Глянул на  Болотникова  -  грузный,   крутоплечий,   насупленный,
подавленный недоброй вестью.
     - Как с оружием в станице?
     - Сабли при казаках, а вот зелья и самопалов маловато.
     - И у меня не густо... А с хлебом?
     - Худо, атаман. Станица на Волгу идти помышляет.
     - Опять на разбой?
     - А  чего  ж  казакам остается?  Годунов нас хлебом не жалует.  С
голоду пухнуть?
     Васильев ничего  не ответил,  лишь еще больше наугрюмился.  А тем
временем в  горницу  вошли  старшины  -  семеро  выборных  казаков  от
раздорского   круга.  Среди  них  был  Федька  Берсень,  чернобородый,
сухотелый есаул лет под сорок;  на широких плечах  его  -  алая  чуга,
опоясанная желтым кушаком, за опояской - два коротких турецких пистоля
с нарядными рукоятями в дорогих каменьях. Увидев в курене Болотникова,
Федька поспешно шагнул к нему, стиснул за плечи.
     - Ну как родниковцы  поживают,  станичный?  Не  всю  еще  горилку
выпили?
     Глаза приветливые,  веселые. Рад Федька земляку, почитай, полгода
не виделись.  Рад и Болотников раздорскому есаулу: как-никак, а оба из
одной вотчины,  когда-то вместе у князя Андрея Телятевского  за  сохой
ходили.
     - Присаживайтесь,  -  показал  на  лавку  Васильев.   -   Гутарь,
Болотников.
     Иван поведал старшине о пленном татарине.  Писарь Устин Неверков,
едва выслушав до конца Болотникова, вскочил с лавки.
     - Не зря запорожцы из Сечи доносили.  Собирает  орду  Бахчисарай,
копит войско.  Казы-Гирей уже три года не ходил в большой набег. Когда
это было,  чтобы хан на пуховиках отлеживался?  Верю я  лазутчику.  Не
сбрехал!
     - И я верю,  атаман,  - кивнул Федька Берсень.  -  Волк  долго  в
логове не усидит. Надо готовить к бою крепость.
     - Собирай в Раздоры станицы,  Богдан Андреич,  - молвил третий из
старшины - Григорий Солома, степенный казак с каштановой бородой.
     - Добро.  Но то решать кругу, - сказал Васильев и позвал из сеней
Ромку. - Беги на майдан и бей сполох.
     Старшины потянулась  из  атаманского  куреня,  а  Берсень   вновь
подошел к Болотникову, подхватил под руку и повел к своей избе.
     - Покуда казаки сходятся, пропустим по чаре.
     Курень Федьки  стоял  неподалеку  от  майдана,  откуда уже начади
доноситься частые, звонкие удары сполошного колокола.
     В Раздорах  многие  казаки  жили  семьями,  имел  жену  и  Федька
Берсень.
     - Агата! Встречай дорогого гостя! - закричал еще с базу есаул.
     Агата, услышав зычный голос мужа,  тотчас выскочила  на  крыльцо;
молодая, синеглазая, увидела Ивана, зарделась, поясно поклонилась.
     - Милости прошу, Иван Исаевич.
     Берсень ухмыльнулся:   давно   догадывался,  что  женке  нравится
чернобровый,  статный Болотников. Догадывался и втайне посмеивался над
своей половиной.
     - Собери-ка что-нибудь, Агата.
     Женка метнулась  на  баз,  казаки  же  присели  к столу,  пытливо
глянули друг на друга.
     - Как в есаулах ходится, Федор?
     - По-всякому, брат. Не шибко любит меня Васильев. Грыземся.
     - Отчего ж так?
     - А ты будто не ведаешь?  Васильев за домовитых горой,  а они мне
поперек  горла.  Возьми  нашего писаря Неверкова.  Ух,  хваткий мужик!
Глянь,  какие хоромы себе отгрохал,  глянь в окно. Зришь? Укрыл у себя
десятка  два холопов и боярится.  А сам Васильев?  Один дьявол ведает,
сколь у него беглых.  Кто на конюшне,  а кто в степи табуны  пасет  да
сено косит.
     - А чего ж беглые мирятся? У меня того в станице не заведено.
     - У  тебя.  Сказал  тоже.  Ты  на  дозоре,  станица  твоя в степь
выдвинута.  А тут,  брат,  домовитые жирком обрастают.  Сидят  себе  в
куренях  да  меды попивают.  Им по сторожам не ездить,  с татарином не
биться...  А беглые. Что беглые? Они и тому рады. Упрятались от бояр и
малым   куском  довольны.  Привыкли  на  господ  спину  гнуть,  вот  и
пользуются их смирением домовитые.  Не всякий мужик казаком рожден.  А
мне от того тошно, тошно, Болотников! На Дону не должно быть холуев.
     Вошла Агата. Поставила на стол вина и закуски.