- А  так ли?  Этих смутьянов один лишь погост утихомирит.  Мнится
мне,  не унять тебе их,  Богдан Андреич.  Не больно-то  слушаются  они
атамана. Ты им вдоль, а они поперек.
     - Горлопанов на Дону хватает,  - хмыкнул Васильев.  - Но ведь и у
вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю.
     - Да что наши!  - взвился боярин. - Не успеет язык высунуть - и в
железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят.
     - Ну,  здесь не Москва,  боярин.  На Дону темницам не  бывать,  -
нахохлился Васильев.
     - Вот то и худо!  - еще более вскинулся Куракин.  - Не было у вас
порядка и не будет. Народ надо в узде держать!
     - В узде?  Не то речешь,  боярин. Мы на то и казаки, чтоб по воле
ходить.
     - Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами!
     Васильев потемнел в лице.
     - На Дону воров нет,  боярин.  Здесь казаки.  И  помыслы  наши  о
державе, а не о лихом деле.
     - О державе? Это голытьба-то о державе?
     Куракин даже  задохнулся  от возмущения.  Борода его задергалась,
глаза округлились.
     - Да  вы всей Руси помеха!  Не будь вас,  Москва бы жила в покое.
Царь бы не слал стрельцов на окраины.
     - Царь  на нас стрельцов,  а мы того царя грудью прикрываем.  Вот
так-то, боярин.
     - Это   вы-то  грудью!  -  сорвался  на  крик  Куракин.  -  Воры,
разбойники!
     - Грудью, боярин, - веско повторил Васильев. - Казы-Гирей на Русь
идет, и мы его здесь остановим.
     Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в
самом деле басурмане хлынут?  Тут не стольный  град,  можно  и  головы
лишиться.
     - Доподлинны ли вести, атаман?
     - Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.
     Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он
уже  почти  совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице.  Боярина
обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.
     - Хан пойдет со всем войском.  Будет жарко,  боярин, - не скрывая
иронии, промолвил атаман.
     "Господи, мать-богородица!  Угодил же в самое пекло, - растерянно
ахал Илья Митрофаныч.  - Уж лучше в опале у  государя  быть,  чем  под
носом татарина сидеть.  Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать,
да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел".
"Поезжай,  Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию". Приведешь
их!  Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда
на Москву тайного гонца присылал?  Чтоб царя улестить,  а самому вновь
разбоем промышлять?  Хитер же,  Богдашка,  лукав... А мне-то как быть?
Тут оставаться опасно".
     Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.
     - Выпей, боярин, - вновь придвинул кубок Васильев.
     Куракин выпил,  закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же
опять наполнил кубки.
     - Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!
     За государя не выпить - грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре
обмяк,  раскраснелся;  скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном
кафтане.
     - Царя-то хоть известили?
     - Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.
     - А сами-то как? Нешто орды не боитесь?
     - В Диком Поле живем,  боярин.  Соберем в Раздоры станицы и будем
отбиваться...  Да вот одно худо,  - Васильев нахмурился.  - Маловато у
нас  пороху,  свинца  и ядер.  Пушечного зелья и на седмицу не хватит.
Татары же,  бывает,  месяцами крепости берут.  А про хлеб  и  гутарить
неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.
     - Гневается на вас царь. Басурман задерите, беглых укрываете?
     - Басурмане нас сами задорят...  А вот о беглых особая речь.  Тут
нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.
     Васильев кинул    на   боярина   пытливый   взгляд,   и   Куракин
насторожился.
     - Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре
пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны!
     - Вам надобны,  а Дону - помеха,  - наугрюмился Васильев.  - Хоть
сейчас выдал бы до единого.
     - Вот и слава богу! - возрадовался Куракин. - Вот за то и выпьем.
     Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел  -  отгородиться
крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону.
"Чем больше голытьбы!  - не раз говорил он своим доверенным старшинам,
-  тем  больше  голоду и напастей".  Дон как ни велик,  но всех ему не
прокормить.  А  голытьба  прет  и  прет,  где  тут  хлеба   набраться.
Старожилые,  домовитые казаки уж сколь лет на беглых косятся. Они им -
поперек горла.  Придут на Дон - ни кола,  ни двора,  глотки дерут: "Вы
тут разжились,  дворы от богатства ломятся,  а мы босы и наги. Айда на
поганых! Айда на Волгу купчишек грабить!" И начинается буча. Пойдут на
разбой,  а перед царем отвечать всему Дону.  И нет тогда ни хлеба,  ни
зелья. Вот и выходит: беглого пригреешь, от царя упрячешь, а домовитым
-  потуже  гашник  подтягивать  да  за свое добро опасаться.  Голытьба
вот-вот на старожилых кинется,  и тогда  пойдет  такая  заваруха,  что
вовек  не  расхлебать.  А  заварухи  Васильев  не хотел.  Доном должны
владеть крепкие домовитые казаки,  те, что давно надуванили добра и со
всеми жаждали замирения: будь то татарин, турок или поволжский ногаец.
Дон устал от беспрестанных войн и набегов.
     После третьего  кубка  Куракин  и  вовсе  повеселел  -  вино было
крепкое, - но Васильев посмотрел на боярина смуро.
     "Задавили мужика,  вот и бежит на Дон. Нет бы чуток слабину дали,
господа вислобрюхие!"
     Куракин, не  замечая  насупленного взгляда атамана,  навалился на
снедь, благо на столе было всего довольно. Осведомился:
     - Когда ж за беглых возьмешься, Богдан Андреич?
     - А вот как от крымца отобьемся, так и возьмусь.
     - Тяжеленько будет,  атаман.  Беглых прорва. Тыщами лезут на Дон,
стрелецкие заставы не управляются. У меня вон полста оратаев сбегло, а