Бенкендорф, император Николай) были чрезвычайно довольны ею. Это одно из
немногих произведений П., свидетельствующих о его таланте  изображать  и
отрицательную сторону жизни. По сравнению с Гоголем, его сатира  кажется
более легкой, как будто поверхностной; но  невозможно  указать  в  нашей
литературе другое изображение пошлости  русских  парижан  того  времени,
более типичное и резкое по существу; да и вся помещичья  жизнь,  с  виду
такая патриархальная, оказывается насквозь  проеденною  распутством.  На
поэмке видно и влияние "Беппо" Байрона, и  изучение  русской  литературы
XVIII  в.,  воевавшей  с  петиметрами,  и  увлечение  ехидным  сарказмом
Крылова: но изящный реализм целого и подробностей всецело принадлежит П.
В Михайловском написана также  народная  баллада  "Жених";  сюжет  ее  -
обломок из кишиневской поэмы "Братья-Разбойники", теперь,  под  влиянием
рассказов Арины Родионовны, обработанный как сказкаанекдот. с  эффектной
развязкой.  Как  в  форме  стиха,  так  и  в  содержании  П.,  очевидно,
соперничает с Жуковским (с "Громобоем" и другими русскими, балладами)  и
в смысле народности одерживает  над  учителем  блестящую  победу.  Самое
крупное  и  задушевное  произведение  михайловского  периода  -   "Борис
Годунов", или, как сам П.  озаглавил  его:  "Комедия  о  настоящей  беде
московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве".  П.  начал
ее в конце 1824 г. и окончил к сентябрю 1825 г., усердно  подготовившись
к ней чтением. "Изучение Шекспира, Карамзина и  старых  наших  летописей
дало мне мысль оживить в драматической форме одну из самых драматических
эпох нашей  истории.  Шекспиру  я  подражал  в  его  вольном  и  широком
изображении  характеров;  Карамзину  следовал  я  в   светлом   развитии
происшествий; в летописях  старался  угадать  язык  тогдашнего  времени;
источники богатые: успел ли я ими  воспользоваться,  не  знаю".  Сам  П.
называет "Бориса Годунова"  романтической  драмой  и  тем  указывает  на
главное теоретическое пособие - "Чтение о драматическом искусстве" А. В.
Шлегеля, откуда он воспринял резко отрицательное  отношение  к  трагедии
классической и идею национальной драмы (отсюда и заглавие),  но  отринул
все узкоромантическое, мечтательное и мистическое (как  и  из  Карамзина
исключил все сентиментальное). Над каждым, даже третьестепенным лицом он
работал с необыкновенным прилежанием: целые сцены, вполне отделанные, он
исключал, чтоб не ослабить впечатления целого. По  окончании  труда,  П.
был чрезвычайно доволен им. "Я перечел его вслух один, бил  в  ладоши  и
кричал: ай-да Пушкин!" Но он не спешит печатать "Бориса" и держит его  в
портфеле целые 6  лет:  он  сознает,  что  его  пьеса  -  революция,  до
понимания которой пока не доросли ни критика, ни  публика,  и  предвидит
неуспех, который может невыгодно отразиться на самом ходе  дорогого  ему
дела. Даже восторг московских литераторов, которых во  время  чтения  12
окт. 1826 г. "кого бросало в  жар,  кого  в  озноб,  волосы  поднимались
дыбом" и пр. (Барсуков, "Жизнь и труды Погодина", II, 44), даже  видимый
успех "Сцены в келье", которую П. напечатал в  начале  1827  г.  ("Моск.
Вест.", ј 1), не заглушили его опасений, и они оправдались вполне. Когда
в начале 1831 г. вышел "Борис",  со  всех  сторон  послышались  возгласы
недоумения  и  недовольства  или  резного  осуждения:  классики   искали
"сильных, возвышенных чувствований"и находили только  "верные  списки  с
обыкновенной природой"; поклонники П.  и  романтики  искали  "блестков",
свойственных  поэту,  разгула  страстей  и  поразительных   эффектов   и
находили, что здесь все слишком просто, обыденно, почти скучно; огромное
большинство признавало Бориса "выродком",  который  не  годится  ни  для
сцены, ни для  чтения.  Катенин  называет  драму  "ученическим  опытом",
"куском истории", разбитым на мелкие сцены, а  женский  крик  за  сценой
признает прямо "мерзостью"; И. А.  Крылов  прилагает  к  ней  анекдот  о
горбуне. С другой  стороны,  кн.  Вяземский  находит  в  "Борисе"  "мало
создания"; Кюхельбекер ставит его ниже  "Т.  Тассо"  Кукольника.  Только
Киреевский в "Европейце", да отчасти Надеждин поддержали П. Позднее все,
даже и Белинский, еще со времен студенчества восторгавшийся  прекрасными
частностями, упрекали П. за рабское следование Карамзину. П. был глубоко
огорчен нападениями, на которые ответила за него история: этот "выродок"
явился отцом всей национальной русской  драмы,  и  внутренняя  величавая
стройность  этих  "обломков"  Карамзина  теперь  ясна  всякому   ученику
гимназии. Зиму 1826-27 г. П. провел главным образом в Москве (он  уезжал
по осени в Михайловское, где  с  наслаждением  смотрели,  на  "покинутую
тюрьму", и в Псков), живя у Соболевского на Собачьей  площадке,  в  дер.
Ренкевич. Он вполне наслаждался своей свободой и обществом,  тем  более,
что москвичи приняли его с  распростертыми  объятиями,  как  величайшего
поэта (в начале 1826 г. вышло 1-е изд. его "Стихотворений"), либеральная
молодежь видела в нем чудом спасенного  друга  декабристов,  которым  он
шлет "Послание в Сибирь", а убежденные защитники  существующего  порядка
радовались искреннему его примирению  с  правительством  ("Стансы").  П.
широко пользовался до тех пор мало знакомой ему благосклонностью судьбы;
он посещал и салоны умных дам (напр.  кн.  З.  Волконской),  и  светские
балы, и сходбища так назыв. "архивной  молодежи",  и  холостые  пирушки.
Рассеянная жизнь не мешала  ему  работать.  Недовольный  существовавшими
тогда журналами и альманахами, он еще в Михайловском мечтал об основании
серьезного  и  добросовестного  журнала;  теперь   оказалось   возможным
осуществить эти мечтания. Среди "архивной молодежи",  из  которой  иные,
как Д. Веневитинов, импонировали даже П. умом своим и талантом, он нашел
людей, ему сочувствующих. Было решено издавать, при  постоянном  участии
П., "Московский Вестник", в редакторы которого был избран М. Н  Погодин.
В продолжение трех лет П. добросовестно служил новому  журналу  (в  тоже
время он считал своим нравственным  долгом  поддерживать  альманах  бар.
Дельвига "Северные Цветы"), хотя в его отношениях к  московскому  кружку
нельзя не заметить некоторой двойственности. Он вполне сочувствовал  его
серьезному взгляду на литературу, его убеждению  в  праве  искусства  на
безграничную  свободу  и  желанию  низвергнуть  господство  французского
вкуса, но он вовсе не хотел подчинять нашу юную словесность  философским
немецким теориям (которые он и понимал неясно). К московскому году жизни
П. относятся "Записка о народном образовании", написанная  по  поручению
государя, и "Сцена из Фауста". "Записка" очевидно, вытекла из  разговора
императора с П., в котором поэт  указал  на  плохую  систему  воспитания
русских дворян, как на причину появления декабристов: она развивает  ряд
мыслей оригинальных и умных, иногда односторонних, но во  всяком  случае
не   соответствовавших   видам   правительства.   "Новая   сцена   между
Мефистофелем и Фаустом" написана под влиянием  Веневитинова,  который  в
стихотворном послании убеждал П. изучать Г„те. Содержание ее вымышлено и
далеко не вполне в духе Г„те; Фауст  П.  выражает  только  одну  сторону
прототипа - рефлексию,  убивающую  всякое  наслаждение,  и  представляет
амальгаму из Гете и Байрона.  Беспощадный  анализ  Мефистофеля  ближе  к