был  вручить  Инзову:  составитель  его,  очевидно  на  основании   слов
Жуковского и Карамзина, старается  объяснить  проступки  П.  несчастными
условиями его домашнего воспитания и выражает надежду, что он исправится
под благотворным  влиянием  Инзова  и  что  из  него  выйдет  прекрасный
чиновник "или но крайней мере перворазрядный писатель". Еще  характернее
ответ Инзова на запрос гр. Каподистрии из Лайбаха от 13 апреля 1821  г.;
добрый старик, очевидно, повинуясь внушениям сверху,  рассказывает,  как
он занимает П. переводом  молдавских  законов  и  пр.,  вследствие  чего
молодой  человек  заметно  исправляется;   правда,   в   разговорах   он
"обнаруживает иногда пиитические мысли; но я уверен - прибавляет Инзов -
что лета и время образумят его  в  сем  случае".  Первые  месяцы  своего
изгнания П. провел в неожиданно приятной обстановке; вот  что  пишет  он
своему младшему брату Льву: "приехав в Екатеринослав, я  соскучился  (он
пробыл  там  всего  около  двух  недель),  поехал  кататься  по  Днепру,
выкупался и схватил горячку, по  моему  обыкновению.  Генерал  Раевский,
который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в  жидовской
хате, в бреду, без лекаря, за кружкою  обледенелого  лимонада.  Сын  его
(младший, Николай.... предложил  мне  путешествие  к  кавказским  водам;
лекарь, который с ними ехал, обещал меня  в  дороге  не  уморить.  Инзов
благословил меня на счастливый путь  я  лег  в  коляску  больной;  через
неделю вылечился. Два месяца жил я  на  Кавказе;  воды  мне  были  очень
полезны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие...  (следует  ряд
живых впечатлений кавказской природы  и  быта).  С  полуострова  Тамани,
древнего Тмутараканского княжества, открылись мне  берега  Крыма.  Морем
приехали мы в Керчь (следует краткое описание древностей Пантикапеи). Из
Керчи приехали мы в Кефу (т. е. Феодосию)...  Отсюда  морем  отправились
мы, мимо полуденных  берегов  Тавриды,  в  Юрзуф  (иначе  Гурзуф,  тогда
принадлежавший герцогу Ришелье),  где  находилось  семейство  Раевского.
Ночью на корабле написал я элегию ("Погасло дневное  светило"),  которую
тебе присылаю: отошли ее  Гречу  (в  "Сын  Отечества")  без  подписи....
Корабль остановился в виду Юрзуфа. Там прожил я три  недели.  Мой  друг,
счастливейшие минуты жизни моей провел я  посреди  семейства  почтенного
Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска; я в нем  любил
человека с ясным умом, с  простой,  прекрасной  душою,  снисходительного
попечительного  друга,  всегда  милого,  ласкового  хозяина.   Свидетель
екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков,  с
сильным  характером  и  чувствительный,  он  невольно  привяжет  к  себе
всякого, кто только достоин  понимать  и  ценит  его  высокие  качества.
Старший сын его (Александр, имевший сильное влияние на П.) будет  более,
нежели известен. Все его дочери - прелесть; старшая
   -  женщина  необыкновенная.  Суди,  был  ли  я  счастлив;  свободная,
беспечная жизнь в кругу милого семейства, жизнь, которую я так  люблю  и
которой я никогда не наслаждался, счастливое полуденное небо, прелестный
край...". Там П. вновь испытал идеальную привязанность; там он  пополнил
свое литературное развитие изучением Шенье и особенно Байрона; там же он
начал писать "Кавк. Пленника". Из Гурзуфа,  вместе  с  генералом  и  его
младшим сыном,  П.  через  Бахчисарай  отправился  в  Киевскую  губ.,  в
Каменку, имение матери Раевского, а оттуда на место  службы  в  Кишинев,
так  как  во  время  странствований  П.  Инзов  временно  был   назначен
наместником Бессарабской области. П. поселился сперва в наемной мазанке,
а потом перебрался в дом Инзова, который оказался гуманным в  "душевным"
человеком, способным понять и оценить П. Поэт пользовался  почти  полной
свободой, употребляя ее иногда не лучше, чем в  Петербурге:  он  посещал
самое разнообразное общество как туземное, так и русское, охотно в много
танцевал, ухаживал за дамами и девицами, столь же  охотно  участвовал  в
дружественных пирушках и сильно играл в карты; из-за  карт  и  женщин  у
него было несколько "историй" и дуэлей; в последних  он  держал  себя  с
замечательным самообладанием, но в первых слишком резко и  иногда  буйно
высказывал свое неуважение к кишиневскому обществу. Это была его внешняя
жизнь; жизнь домашняя (преимущественно по утрам)  состояла  в  усиленном
чтении (с выписками и заметками), не  для  удовольствия  только,  а  для
того, "чтоб в просвещении стать с веком наравне", и в энергичной  работе
мысли.  Его  занятия   были   настолько   напряженные   и   плодотворнее
петербургских. что ему казалось, будто теперь он в первый раз познал  "и
тихий труд, в жажду размышлений ("Послание Чаадаеву"). Результатом этого
явилась еще небывалая творческая деятельность,  поощряемая  успехом  его
первой поэмы и со дня на день усиливающеюся любовью и вниманием наиболее
живой части публики (так, через полтора месяца по приезде в Кишинев  П.,
на основании песни трактирной служанки, написал балладу "Черная Шаль", а
в декабре того же года, задолго до ее напечатания,  по  рассказу  В.  П.
Горчакова, ее уже твердили наизусть в Киеве). Уже в первые полтора  года
после изгнания П., несмотря на  частые  поездки  в  Киев  (где  Раевский
командовал корпусом), в Каменку,  в  Одессу  и  пр.,  написал  более  40
стихотворений,    поэму    "Кавказский     Пленннк"     и     подготовил
"Братьев-разбойников" и "Бахчисарайский Фонтан".  Но  все  это  едва  ли
составит третью часть творческих работ, занимавших его  в  Кишиневе.  Он
работает над комедией или драмой,  обличающей  ужасы  крепостного  права
(барин проигрывает  в  карты  своего  старого  дядьку-воспитателя),  над
трагедией во вкусе  Алфиери,  героем  которой  должен  был  быть  Вадим,
защитник новгородской свободы, потом обдумывает поэму на тот  же  сюжет;
собирает  материал  и  вырабатывает  план  большой  национальной   поэмы
"Владимир", в которой он хотел воспользоваться и былинами, и  "Словом  о
Полку Игореве", и поэмою Тассо, и  даже  Херасковым.  Под  впечатлениями
аракчеевско-голицынского режима он пишет ряд стихотворений (в том  числе
довольно обширную, но мало достойную его поэму "Гаврилиада" -  последний
отзвук его преклонения перед "Девственницей" Вольтера)  не  для  печати.
Кроме того, П. ведет свои записки, ведет  журнал  греческого  восстания,
которым  интересовался  более  нежели  многие  греки  и  успех  которого
предугадал один из первых в Европе:  пишет  "Исторические  замечания"  и
производит   без   посторонней   помощи    целый    ряд    исторических,
историко-литературных и психологических небольших изысканий,  о  степени
оригинальности которых мы можем судить по немногим случайно дошедшим  до
нас указаниям (напр. о гербе  России,  определение  западного  источника
сказки о Бове Королевиче, франц. письмо брату ј 32 и пр.). Энергия П.  в
работе  тем  поразительнее,  что  в  продолжение  всех  1/2  лет  своего
пребывания в Кишиневе, он не хотел и  не  мог  примириться  с  мыслью  о
продолжительности  своего  изгнания,  жил  как  на  биваках,  мечтал  не
нынче-завтра увидеться с петербургскими друзьями и  постоянно  переходил
от надежды к отчаянию. 13 янв. 1823 г. он просился  в  непродолжительный
отпуск, о чем довели до сведения государя, но высочайшего разрушения  не