тон, частые отступления, длинные лирические введения и манеру  мгновенно
переносит читателя с места на место, оставляя героя или героиню в  самом
критическом положении; из ее же взяты и отдельные мысли и образы. Чтение
волшебных сказок Антуана  Гамильтона  и  рыцарских  романов,  которые  в
прозаическом изложении "Bibl. des romans" должны были быть известны П. с
детства, равно как и близкое знакомство с "Душенькой" Богдановича, также
имели влияние на "Руслана и Людмилу".  Еще  важнее  и  несомненнее,  как
доказал  профессор  Владимиров,  непосредственные  заимствования  П.  из
"Богатырских повестей" в стихах ("Алеша Попович" и "Чурила  Пленкович"),
сочиненных Н. А. Радищевым (М., 1801) и основанных на "Русских  Сказках"
М.  Чулкова  (1780-1783),  оттуда  взято  и  имя   героини,   и   многие
подробности. Историколитературное значение первой поэмы П.  основано  не
на этих подробностях (которые сам поэт, называет "легким  вздором"),  не
на мозаически составленном сюжете и  не  на  характерах,  которые  здесь
отсутствуют, как и во всяком  сказочном  эпосе,  а  на  счастливой  идее
придать  художественную  форму  тому,  что  считалось  тогда  "преданьем
старины глубокой", и на прелести самой формы,  то  юношески  задорной  и
насмешливой, то искренней, трогательной и глубоко продуманной, но всегда
живой, легкой и в тоже время эффектной и пластичной до осязательности. В
такой форме все получает новую  выразительность  и  красоту;  так  напр.
вымысел о живой и мертвой воде, едва  достойный,  по-видимому,  внимания
умного ребенка, в обработке П. всем показался полным  смысла  и  поэзии.
Откуда бы ни взял П. эпизод о любви Финна к Наине, но только  знаменитый
стих: Герой! я не люблю тебя сделал его сильным и высоко художественным.
Сам П. считал впоследствии свою первую поэму холодной (Соч. V. 120) -  и
в ней, действительно, мало чувства и теплоты  душевной,  сравнительно  с
"Кавказским  Пленником",  "Бахчисарайским  Фонтаном"  и  пр.  И  в  этом
отношении, однако, она несравненно выше всего, что было написано до ее в
подобном роде. Национальный элемент в ней крайне слаб и весь состоит  из
имен,  полушутливых  восхвалений  русской   силы,   да   из   полудюжины
простонародных образов и выражений; но в 1820 г. и это было  неслыханной
новостью. Добродушный, но умный юмор поэмы, смелое соединение фантастики
с реализмом, жизнерадостное мировоззрение поэта,  которым  волей-неволей
проникается каждый читатель, ясно показали, что с этого момента  русская
поэзия навсегда освобождается от формализма,  шаблонности  и  напускного
пафоса и становится свободным и искренним выражением души  человеческой.
Оттого эта легонькая  сказка  и  произвела  такое  сильное  впечатление;
оттого П. для  своих  современников  и  оставался  прежде  всего  певцом
Руслана, который уже в 1824 г. попал на театральные подмостки (кн. А. А.
Шаховской  составил  волшебную  трилогию  "Финн",  а  Дидло  всю   поэму
обработал в большой балет).
   В числе  приятелей  П.  было  не  мало  будущих  декабристов.  Он  не
принадлежал к союзу благоденствия (не по нежеланию и едва ли потому, что
друзья не хотели подвергнуть опасности его талант: во-1-х,  в  то  время
еще никакой серьезной опасности не предвиделось, а  во-2-х  политические
деятели крайне редко руководствуются подобными соображениями, - а скорей
потому, что П. считали недостаточно  для  этого  серьезным,  неспособным
отдаться одной задаче), но вполне сочувствовал его вольнолюбивым  мечтам
и энергично выражал свое сочувствие и в разговорах, и в стихах,  которые
быстро  расходились  между  молодежью.  При  усиливавшемся  в  то  время
реакционном настроении, П. был на дурном счету у представителей  власти.
Когда П. был занят печатанием своей поэмы, его ода  "Вольность"  (т.  I,
стр. 219) и несколько эпиграмм (а также и то, что он в театре  показывал
своим знакомым портрет Лувеля, убийцы герцога Беррийского)  произвели  в
его судьбе неожиданную и  насильственную  перемену.  Гр.  Милорадович  -
конечно, не без разрешения государя, - призвал П. к себе и  на  квартире
его велел произвести обыск. Говорят (пока  мы  не  имеем  документальных
сведений   об   этом   деле   и   должны   довольствоваться   рассказами
современников), П. заявил,  что  обыск  бесполезен,  так  как  он  успел
истребить все опасное; затем он попросил  бумаги  и  написал  на  память
почти все свои "зловредные" стихотворения. Этот поступок произвел  очень
благоприятное впечатление; тем не менее доклад был сделан в том  смысле,
что поэт должен был  подвергнуться  суровой  каре;  уверяют,  будто  ему
грозила Сибирь или Соловки. Но П. нашел многих заступников:  Энгельгардт
(по его словам) упрашивал государя пощадить украшение нашей словесности;
Чаадаев с  трудом,  в  неприемные  часы,  проник  к  Карамзину,  который
немедленно начал хлопотать за П. перед императрицей Марией Федоровной  и
графом Каподистрией; усердно хлопотал  и  Жуковский,  ходатайствовали  и
другие  высокопоставленные  лица  (А.  Н.  Оленин,  президент   академии
художеств, князь Васильчиков и  др.),  и  в  конце  концов  ссылка  была
заменена простым переводом  "для  пользы  службы"  или  командировкой  в
распоряжение генерала Инзова, попечителя колонистов южного  края.  Между
тем по Петербургу распространились слухи, будто П. был тайно  подвергнут
позорному наказанию; эти слухи дошли до поэта и привели  его  в  ужасное
негодование,  так  что  он,  по  его   словам,   "жаждал   Сибири,   как
восстановления чести",  и  думал  о  самоубийстве  или  о  преступлении.
Высылка хотя отчасти достигала той же цели,  и  5-го  мая  П.,  в  очень
возбужденном настроении духа, на перекладной, помчался  по  Белорусскому
тракту в Екатеринослав. Вот что  писал  Карамзин  через  полторы  недели
после его отъезда князю П. А. Вяземскому: П. был несколько  дней  совсем
не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм,
дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым (sic) месяцев  на  5.
Ему дали рублей 1000 на дорогу. Он  был,  кажется,  тронут  великодушием
государя, действительно трогательным. Долго  описывать  подробности;  но
если П. и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего  в
ад" ("Русск. Архив", 1897, ј 7, стр. 493). Многие приятели П., а позднее
его биографы считали это выселение на юг  великим  благодеянием  судьбы.
Едва ли с этим можно безусловно согласиться. Если новые и  разнообразные
впечатления следует признать благоприятными для художественного развития
молодого поэта, то  для  него  столько  же  было  необходимо  общение  с
передовыми умами времени и полная свобода. Гений П.  сумел  обратить  на
великую себе пользу изгнание, но последнее не перестает  от  этого  быть
несчастием. Печальное и даже  озлобленное  (насколько  была  способна  к
озлоблению его добрая и впечатлительная натура) настроение П. в  1821  и
последующие годы происходило не только от байронической мировой скорби и
от грустных условий тогдашней внутренней и внешней  политики,  но  и  от
вполне  естественного  недовольства   своим   положением   поднадзорного
изгнанника, жизнь которого насильственно хотели отлить  в  несимпатичную
ему форму и отвлечь от того, что он считал своей высшей задачей. П.  вез
о собою одобренное государем письмо графа  Каподистрии,  которое  должен