прозаической, жалуется на отсутствие русских книг, а в  январе  1824  г.
мечтает убежать не только из Одессы, но и из России; весною  же  у  него
начались настолько крупные неприятности с начальством, что он  чувствует
себя в худшем положении, чем когдалибо прежде.  Дело  в  том,  что  граф
Воронцов и  его  чиновники  смотрели  на  Пушкина  с  точки  зрения  его
пригодности к службе  и  не  понимали  его  претензий  на  иное,  высшее
значение; а П., теперь более одинокий, чем в Кишиневе(друзей  в  деловой
Одессе трудно было приобрести), озлоблялся и  противопоставил  табели  о
рангах  то  демократическую  гордость  ума  и  таланта,  то  даже   свое
шестисотлетнее  дворянство,  и  мстил   эпиграммами,   едкость   которых
чувствовал  и  сам  граф,  имевший   полную   возможность   "уничтожить"
коллежского секретаря П. Если одесский год был один из самых  неприятных
для поэта, он  был  зато  один  из  самых  полезных  для  его  развития:
разнообразные одесские типы расширили и углубили его  миросозерцание,  а
деловое  общество,  дорожившее  временем,  давало  ему   больше   досугу
работать, чем приятельские кружки Кишинева, и он пользовался  этим,  как
никогда прежде. Он  доучился  английскому  яз.,  выучился  итальянскому,
занимался, кажется,  испанским,  пристрастился  к  приобретению  книг  и
положил начало своей, впоследствии огромной  библиотеке.  Он  читал  все
новости по иностранной литературе и выработал себе не только  совершенно
определенные  вкусы  и  взгляды  (с  этих  пор  он  отдает  предпочтение
английской и даже немецкой литературе перед французской, на которой  был
воспитан), но даже дар предвидения будущих  судеб  словесности,  который
поражает нас немного позднее  (см.,  напр.,  письмо  ј  117).  По  новой
русской литературе он столько прочел за это время, что  является  теперь
первым знатоком ее и задумывает  ряд  статей  о  Ломоносове,  Карамзине,
Дмитриеве и Жуковском. В тоже время, не без влияния  коммерческого  духа
Одессы, где честный заработок ни для кого не считался позорным,  и  того
случайного обстоятельства, что "Бахчисарайский Фонтан", благодаря  князю
Вяземскому, дал поэту возможность выбраться из сети долгов, П.  приходит
к отрадному убеждению, что литература может доставить  ему  материальную
независимость (сперва такой  взгляд  на  поэзию  он  называет  циничным,
позднее же он говорит: "Я пишу под влиянием вдохновения,  но  раз  стихи
написаны,  они  для  меня  только  товар").  В  основу  "Бахчисарайского
Фонтана"  положен  рассказ  Екатерины  Николаевны  Раевской   о   княжне
Потоцкой, бывшей женою  хана  Керим-Гирея.  Сам  П.  и  князь  Вяземский
(предпославший поэме "Разговор между издателем и классиком с  Выборгской
стороны или с Васильевского Острова")  видели  в  нем  как  бы  манифест
романтической  школы,  что  выразилось  в  отсутствии  определенности  и
ясности  сюжета,  элегическом  тоне  и  яркости  местного  колорита.   В
последнем отношении образцом для поэта служил Байрон (см. письмо ј 110),
влияние которого очевидно также и во многих частностях,  и  в  обрисовке
титанического характера Гирея: но противоположение двух одинаково  живых
и рельефных женских характеров, эффектная и  полная  искреннего  чувства
сцена между Заремой и Марией  и  задушевный  лиризм  последней  части  -
неотъемлемая собственность  П.  "Фонтан",  сравнительно  с  "Пленником",
представляет важный шаг вперед полным отсутствием  "элемента  высокости"
(Белинский), который еще связывал П. с  предшествующим  периодом.  Число
лирических произведений  П.,  написанных  в  Одессе,  невелико:  он  был
слишком поглощен самообразованием в работой над двумя большими поэмами -
"Онегиным" и "Цыганами",  "Онегина"  автор  называет  сперва  романом  в
стихах  "вроде  Дон  Жуана";  в   нем   он   "забалтывается   донельзя",
"захлебывается желчью" и не надеется пройти с ним через цензуру,  отчего
и пишет "спустя рукава"; но  постепенно  он  увлекается  работой  и,  по
окончании 2-ой главы, приходит к убеждению, что  это  будет  лучшее  его
произведение. Уезжая из Одессы, он увозит с собою 3-ью главу и  "Цыган",
без окончания. Отъезд П. был недобровольный: граф Воронцов, может быть с
добрым намерением, дал ему командировку "на саранчу", но П.,  смотревший
на свою службу как на простую формальность, на жалованье - как на  "паек
ссыльного", увидел в этом желание  его  унизить  и  стал  повсюду  резко
выражать свое неудовольствие. Граф Воронцов написал  23  марта  1824  г,
графу Нессельроде (буквальный смысл его письма - в пользу П., но  в  нем
нельзя не видеть сильного раздражения вельможи против непочтительного  и
самомнительного подчиненного), что,  по  его  мнению,  П.  следовало  бы
перевести куда-нибудь вглубь России, где могли бы на свободе от  вредных
влияний и лести развиться его счастливые способности и возникающий (sic)
талант; в Одессе  же  много  людей,  которые  кружат  ему  голову  своим
поклонением будто бы отличному  писателю,  тогда  как  он  пока  "только
слабый подражатель далеко не почтенного образца", т. е. Байрона.
   Этот отзыв Воронцова не имел бы особенно  печальных  последствий  для
П., если бы приблизительно в тоже  время  не  вскрыли  на  почте  письма
самого поэта к кому-то в Москву (ј 6), в котором  он  пишет,  что  берет
"уроки чистого атеизма... система не столь утешительная, как обыкновенно
думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная". Тотчас же  П.  был
отрешен от службы и сослан в Псковскую губ., в  родовое  имение,  причем
ему был назначен определенный маршрут без заезда в Киев  (где  проживали
Раевские). 30 июля 1824 г. П. выехал из Одессы  и  9  августа  явился  в
Михайловское-Зуево, где  находились  его  родные.  Сначала  его  приняли
сердечно (письмо ј 76), но  потом  Надежда  Осиповна  и  Сергей  Львович
(имевший неосторожность принять на себя официально обязанность надзирать
за поведением сына) стали страшиться влияния опального поэта на сестру и
брата. Между отцом  и  сыном  произошла  тяжелая  сцена  (которой  много
позднее   П.   воспользовался   в   "Скупом   рыцаре"):    "отец    мой,
воспользовавшись  отсутствием  свидетелей,   выбегает   и   всему   дому
объявляет, что я его бил, потом - что хотел бить. Перед тобой (пишет  П.
Жуковскому) я не оправдываюсь, но чего же он хочет для меня с  уголовным
обвинением? Рудников сибирских и вечного моего бесчестия? Спаси меня!" В
конце концов родные П. уехали в Петербург  и  Сергей  Львович  отказался
наблюдать за сыном, который  остался  в  ведении  местного  предводителя
дворянства  и  настоятеля  Святогорского  монастыря.  В  одиночестве  П.
развлекался только частыми визитами  в  соседнее  Тригорское,  к  П.  А.
Осиповой, матери нескольких дочерей, у которой,  кроме  того,  проживали
молодые  родственницы  (между  другими  -  и  г-жа   Керн).   Жительницы
Тригорского,   по-видимому,   больше   интересовались   поэтом,   нежели
интересовали его, так как его серьезная привязанность была направлена  к
одесской его знакомой. Как ни значительна была напряженность работы П. в
Кишиневе и в Одессе, в Михайловском, в особенности в  зимнее  время,  он
читал и думал по крайней мере вдвое больше прежнего.  Книг,  ради  Бога,
книг! - почти постоянный его припев в письмах к брату. С раннего утра до
позднего обеда он сидит  с  пером  в  руках  в  единственной  отопляемой