доказать,  что  мнения  Лютера  об  оправдании,  таинствах,  добрых   делах,
чистилище, иконах и других  спорных  пунктах  суть  евангельские  истины,  а
противоположное  им  является  чудовищным  заблуждением.  Он  издевался  над
инквизиторами, третируя их как варваров и  невежд,  которые  позволяют  себе
произносить суждения по предметам веры, хотя истинное учение им неизвестно и
они неспособны толковать Священное Писание и знать, что в нем содержится. Он
продолжал упорствовать, и ни один католик не мог обратить его, потому что  в
догматах он смыслил больше тех, с  кем  ему  приходилось  спорить.  Он  умер
нераскаянным, радостно взойдя на эшафот.
     X. Брат Кристобал д'Арельяно, монах из того же монастыря, человек очень
начитанный в Священном Писании, даже по  признанию  самих  инквизиторов.  Он
настойчиво придавал ему лютеранский смысл и  был  осужден,  подобно  доктору
Ариасу. Среди обвинений его процесса (meritos del processo, букв. -  заслуг;
в переносном смысле - улик, обвинений), читанных на аутодафе, ему вменяли  в
вину то, что, по его словам, Богоматерь была не более девой, чем он сам. При
этих словах брат Кристобал  встал  и  крикнул:  "Это  обман;  я  не  говорил
подобного богохульства; я постоянно веровал в противоположное; и даже теперь
я в состоянии доказать, с Евангелием в  руках,  девство  Марии".  Будучи  на
костре, он убеждал  брата  Хуана  Крисостома  (другого  монаха  из  того  же
монастыря) настаивать на евангельской истине. Оба они были  сожжены,  как  и
брат Кассиодоро, осужденный в качестве проповедника.
     XI. Брат Хуан де Леон, монах из монастыря Св.  Исидора,  принял  учение
Лютера. Для свободного исповедания его он  покинул  Севилью.  Удалившись  из
среды не разделявших его убеждения, он уехал, в то время как его  сотоварищи
только что прибыли во Франкфурт. Он нашел их там, и они вместе  вернулись  в
Женеву, где, узнав, что Елизавета  взошла  на  английский  престол,  приняли
решение отправиться в Англию, чтобы жить  там  в  безопасности.  Инквизиция,
осведомленная, что  несколько  подозрительных  лиц  скрылись  из  Севильи  и
Вальядолида, послала шпионов в Милан, Франкфурт, Антверпен и  другие  города
Италии, Фландрии и Германии и обещала им большую награду за каждого беглеца,
которого они схватят. Брат Хуан де Леон был одним из тех, кто, к  несчастью,
был обнаружен. Его схватили в Зеландии [818], когда он был готов  отплыть  в
Англию, в то время как в другом месте арестовали Хуана  Санчеса,  сожженного
потом в Вальядолиде {Де Гонсалес де Монтес называет его Хуан  Фернандес,  но
он ошибся. См. предыдущую главу.}. На ноги и на руки брата  Хуана  де  Леона
надели кандалы, всю голову и лицо ниже подбородка закрыли железным  капором,
чтобы помешать ему говорить, а в рот всунули железный кляп. В таком виде  он
прибыл  в  Севилью,  где  изложил  свои  верования,  которые  он  не  считал
еретическими. Он был приговорен к сожжению и появился на аутодафе  с  кляпом
во рту. Страдания, объектом которых он стал  со  времени  своего  ареста,  и
состояние, в котором он находился тогда,  вызвали  в  этом  истощенном  теле
такое обильное выделение желчи и слизи,  что  они  спускались  до  земли  по
бороде, давно им запущенной. Когда он пришел к месту казни, у него  изо  рта
вынули  кляп,  чтобы  он  мог  прочитать   Верую,   произнести   исповедание
католической веры, исповедаться и тем самым избежать огненной кары. Духовник
из его монастыря, пытался обратить его к католическим  верованиям;  но  брат
Хуан упорно остался при своем и был сожжен как нераскаянный.
     XII. Доктор Кристобал де Лосада, севильский врач, полюбив  дочь  одного
жителя Севильи, просил его согласия на брак. Тот решил, что отдаст ее в жены
только тому человеку, который будет рекомендован доктором Эгидием как вполне
осведомленный в Священном Писании и преданный смыслу, в котором толкует  его
доктор Эгидий. Он подразумевал  лютеранский  смысл,  не  называя  его  более
точно. Кристобал для  получения  руки  возлюбленной  стал  учеником  доктора
Эгидия и делал такие большие успехи, что вскоре стал протестантским пастором
в севильской общине. Заключенный в секретную тюрьму  святого  трибунала,  он
последовал примеру большинства заключенных в  Севилье,  признавая  вменяемые
ему в вину факты, но утверждая, что  его  убеждения  не  были  еретическими.
Нельзя было обратить его в католичество; он  отказался  от  исповеди  и  был
сожжен живым.
     XIII. Фернандо де Сан-Хуан, учитель грамоты и чистописания  в  коллегии
Доктрины [819] в Севилье, не преподавал порученным  ему  детям  ни  догматов
веры, ни Верую в том виде, в каком они были написаны;  он  прибавлял  к  ним
несколько слов, имевших принятый им лютеранский смысл. Он признался во  всем
в показании, писанном на четырех листах  бумаги.  Однако,  позднее,  получив
аудиенцию,  он  сказал   инквизиторам,   что   считает   себя   виновным   в
компрометировании  лиц,  которых  он  принужден  был  назвать.  В  то  время
заключенные помещались, по крайней мере, по двое в  каждой  тюремной  камере
вследствие  великого  множества  арестованных.  Соседом  Фернандо  был  отец
Морсильо, монах из монастыря Св. Исидора, обещавший раскаяться  и  просивший
допустить его к примирению. Фернандо  сумел  внушить  ему  мужество  вернуть
назад свое обещание и просьбу и объявить, что он  хочет  умереть  в  вере  в
Иисуса Христа, как ее понимает Лютер, а не как проповедуют паписты. Морсильо
был приговорен к сожжению; согласившись на исповедь,  он  был  сожжен  после
задушения. Фернандо был приведен на аутодафе с кляпом во рту  и  был  сожжен
как нераскаянный.
     XIV. На этом аутодафе погибли также донья Мария де Вируес, донья  Мария
Корнель и донья Мария де Бооркес, которые были еще молоды и родители которых
принадлежали к  высокому  дворянству.  История  последней  из  этих  девушек
заслуживает упоминания из-за некоторых обстоятельств ее  процесса,  а  также
потому, что один испанец написал под заглавием  Корнелия  Бороркиа  повесть,
которую он считает скорее историей, чем романом, хотя она ни то и ни другое,
а  скорее  конгломерат  плохо  изложенных  фактов  и  сцен,  в  котором   за
действующими лицами не сохранено их  настоящих  имен,  даже  имени  героини,
вследствие того что он не понял  Истории  инквизиции  Лимборха  [820].  Этот
историк называет двух девушек  именами  Корнелия  и  Бороркиа  (подразумевая
донью Марию Корнелъ и донью Марию Бооркес). Испанский автор соединил эти два
имени для обозначения  Корнелии  Бороркиа,  никогда  не  существовавшей.  Он
изобразил любовную интригу между нею и  главным  инквизитором,  что  нелепо,
потому что тот жил в Мадриде. В то же  время  он  передает  мнимые  допросы,
которых никогда не бывало в трибунале инквизиции. Все в этом авторе  говорит
о его сильном желании раскритиковать и высмеять инквизицию. Страх  наказания
заставил его укрыться в Байонне [821]. Хорошее дело становится плохим, когда
прибегают  ко  лжи  для  его  защиты.  Исторической  истины  достаточно  для
доказательства того,  до  какой  степени  инквизиция  заслуживает  проклятий
человечества. Бесполезно для убеждения в этом людей прибегать к вымыслам и к
оружию сатиры и насмешки.
     То же можно сказать о Гусманаде, французской поэме, содержащей лживые и
несправедливые утверждения, касающиеся памяти св. Доминика  Гусмана,  личное
поведение  которого  безупречно  и  которого  мы  можем  порицать  лишь   за
альбигойцев [822], не подражая автору Гусманады, но помня,  что,  по  словам