У него жена, быть может, и дети...
   - Они не венчаны, - сказал Дидерих, в свою очередь,  вспыхнув.  -  Он
сам мне признался.
   - Какое это имеет значение? - спросил Лауэр.
   Тут пастор воздел руки горе.
   - Неужели мы так  низко  пали,  -  воскликнул  он,  -  что  не  имеет
значения, блюдутся ли божьи заповеди о нравственности?
   Лауэр  ответил,  что  было  бы   неуместно   затевать   дискуссию   о
нравственности на улице, да еще в момент, когда  с  соизволения  властей
совершено убийство; и он, повернувшись к девушке, предложил ей работу на
фабрике. Тем временем подъехала санитарная  карета;  убитого  подняли  с
земли и положили на носилки. Но когда санитары  вдвигали  их  в  карету,
девушка вдруг очнулась, кинулась к носилкам и  навалилась  на  них  всем
телом; от  неожиданности  санитары  выпустили  их  из  рук,  и  девушка,
судорожно вцепившись в тело убитого и пронзительно крича, вместе  с  ним
покатилась по мостовой. Нелегко было  оторвать  ее  от  трупа,  поднять,
водворить в извозчичью пролетку. Врач, сопровождавший санитарную карету,
поехал с девушкой.
   На фабриканта  Лауэра,  который  уже  собирался  удалиться  вместе  с
Гейтейфелем и другими масонами, грозно насупившись, наступал Ядассон:
   - Минутку! Прошу прощения! Вы давеча сказали, что здесь с соизволения
властей - призываю вас, господа, в свидетели, что  это  подлинные  слова
господина Лауэра, - с соизволения властей совершено убийство. Я желал бы
спросить, не являются ли ваши слова осуждением властей предержащих?
   - Ах, вот как! - протянул Лауэр, пристально взглянув на господина  из
прокуратуры. - Вы, вероятно, не прочь и меня арестовать.
   - Вместе с тем, - визгливым фальцетом продолжал  Ядассон,  -  обращаю
ваше внимание на точно такой же случай,  происшедший  несколько  месяцев
назад. Я имею в виду дело Люка. Поведение  часового,  который  застрелил
оскорбившего его субъекта, было одобрено высокой инстанцией. Часовой  за
правильный и доблестный образ  действий  отмечен  наградами  и  монаршей
милостью. Поостерегитесь же критиковать действия его величества.
   - Я и не критиковал, - ответил Лауэр.  -  Пока  что  я  выразил  лишь
порицание этому господину, отрастившему такие страшные усы.
   - Что такое? - спросил Дидерих, все еще разглядывавший камни мостовой
в том месте, где лежал убитый рабочий и темнела лужица крови. Наконец до
него дошло, что его хотят задеть. - Такие усы носит  его  величество,  -
твердо произнес он. - Это истинно немецкие усы. А вообще  я  отказываюсь
от препирательств с фабрикантом, поддерживающим бунтарей.
   Лауэр, взбешенный, уже открыл было рот,  чтобы  ответить,  хотя  брат
старика Бука, Гейтейфель, Кон и Фрицше старались  увести  его  прочь,  а
рядом с Дидерихом, воинственно  выпятив  грудь,  выстроились  Ядассон  и
пастор Циллих, - но тут ускоренным маршем подошел отряд  пехоты,  оцепил
уже совершенно безлюдную  улицу,  и  лейтенант,  командовавший  отрядом,
попросил господ разойтись. Все поспешно подчинились, но  напоследок  еще
увидели, как лейтенант подошел к часовому и пожал ему руку.
   - Браво! - крикнул Ядассон.
   Доктор же Гейтейфель сказал:
   - А завтра явятся по  очереди  капитан,  майор  и  полковник,  каждый
сочтет своим долгом  похвалить  этого  малого  и  сделать  ему  денежный
подарок.
   - Вот именно! - воскликнул Ядассон.
   - Однако... - Гейтейфель остановился.  -  Господа,  давайте  все-таки
разберемся! Разве в том, что здесь произошло, есть  какой-нибудь  смысл?
Убит человек только потому, что этот  деревенский  оболтус  не  понимает
шуток! Меткое словцо, добродушный смех - и он  обезоружил  бы  рабочего,
который якобы хотел обидеть его, своего брата, такого же бедняка, как он
сам.  Вместо  этого  солдату  приказывают  стрелять.  И   венчают   дело
трескучими фразами.
   Член суда Фрицше поддержал доктора Гейтейфеля и призвал умерить  свои
страсти. Дидерих, все еще бледный, дрожащим голосом сказал:
   - Народ должен  чувствовать  над  собой  власть.  Ощутить  могущество
монаршей власти - да за это человеческая жизнь совсем недорогая цена.
   - Если только эта жизнь не ваша, - сказал Гейтейфель.
   А Дидерих, положив руку на сердце, ответил:
   - Хотя бы и моя, поверьте!
   Гейтейфель пожал плечами. По пути Дидерих, немного отстав с  пастором
Циллихом от остальных, силился описать ему свои чувства.
   - Для меня, - говорил он, сопя от  сдержанного  восторга,  -  в  этом
эпизоде      есть      нечто      великолепное,      можно      сказать,
царственно-величественное; вот так, без суда, прямо на улице, застрелить
субъекта, который имел наглость  забыться!  Только  представьте  себе  -
сквозь толщу нашей обывательской  косности  вдруг  прорывается...  нечто
прямо-таки героическое! Вот когда чувствуешь, что такое власть!
   - Но какая?! Власть божьей милостью! - подхватил пастор.
   - Разумеется. Именно. Вот почему этот случай привел меня почти что  в
религиозный трепет. Вот так мы замечаем  вдруг,  что  существуют  высшие
силы - силы, которым все  мы  подвластны.  Взять,  например,  берлинские
беспорядки в феврале прошлого года: его величество с таким  изумительным
хладнокровием  ринулся  тогда  в  беснующееся  море  восстания;   должен
сказать, что я... - Остальные уже  дожидались  у  входа  в  погребок,  и
Дидерих повысил голос: - Если бы в ту минуту кайзер приказал оцепить всю
Унтер-ден-Линден и стрелять в нас  всех,  палить  из  пушек,  то  должен
сказать вам, что я...
   - Вы, конечно, кричали бы "ура", - закончил за него Гейтейфель.
   - А вы не кричали бы? -  спросил  Дидерих,  пытаясь  метнуть  в  него
испепеляющий взор. - Я все же надеюсь, что все  мы  единодушны  в  своих
националистических чувствах.
   У фабриканта Лауэра опять чуть было не сорвалось с языка опрометчивое
возражение, но его удержали.
   Вместо него в разговор вступил Кон:
   - Я, конечно, тоже националист. Но разве мы содержим нашу  армию  для
подобных забав?
   Дидерих смерил его взглядом с головы до ног.
   - Как вы сказали? У господина магазиновладельца Кона есть своя армия?
Вы слышали, господа? - Он надменно рассмеялся. - До сих пор я знал  одну
лишь армию - армию его величества кайзера.
   Доктор Гейтейфель заикнулся было о правах народа, но Дидерих гаркнул,
рубя слова на слоги, как командир перед полком: он, мол,  за  то,  чтобы
кайзер был кайзером, а не  марионеткой.  Народ,  сказал  он,  утративший