пришлось на минутку выйти.
   За столом, когда  он  вернулся,  майор  и  учитель  Кюнхен,  стараясь
перекричать друг друга, описывали какой-то жаркий бой. Никто  ничего  не
мог понять. Но фальцет Кюнхена, прорываясь сквозь рев майора, становился
все пронзительнее, пока, наконец, майор волей-неволей не умолк, и  тогда
старикашка уже без помех пошел и пошел отливать пули.
   - Э, нет, старый друг, вы человек дотошный. Если  уж  вы  катитесь  с
лестницы, то все ступеньки до единой пересчитаете. А  поджег-то  дом,  в
котором засели партизаны, не кто другой, как  Кюнхен,  тут  и  разговора
быть не может. Я прибег к военной хитрости и прикинулся мертвым,  а  эти
ослы поверили. Но когда вдруг поднялось пламя, защита отечества вылетела
у них из головы и уж только одно осталось - как бы  вырваться,  соофгипё
,  и  ничего
больше. Видели бы вы, что тут наши творили. Подстреливали их, как только
они появлялись на стене и  начинали  спускаться!  Ну  и  скачки  же  они
делали. Кроликам под стать!


   Кюнхену пришлось прервать свою вольную импровизацию, он  пронзительно
захихикал. Ему  ответил  громовой  гогот  застольной  компании.  Наконец
Кюнхен возобновил рассказ:
   - Эти продувные бестии и нас научили коварству. А их  женщины!  Таких
фурий, как француженки, свет не видывал. Кипяток лили нам на головы. Ну,
подобает это дамам, я вас  спрашиваю?  Когда  все  запылало,  они  стали
бросать детей в окна и еще, видите ли, хотели, чтобы мы ловили их.  Умно
придумали. Мы и ловили этих выродков, да только на штыки. А потом и  дам
таким же манером. -  Кюнхен  согнул  изувеченные  подагрой  пальцы  так,
словно охватывал  ими  приклад  ружья,  и  поднял  глаза  кверху,  будто
собираясь кого-то поддеть на штык. Стекла  его  очков  поблескивали,  он
продолжал вдохновенно врать.  -  Под  конец,  -  пищал  он,  -  какая-то
толстая-претолстая баба хотела пролезть через окно, но как ни ловчилась,
ничего не выходило. Тогда она попыталась вылезть задом  наперед.  Только
она, милочка, не приняла в расчет Кюнхена. Я, не будь  ленив,  вскакиваю
на плечи двух солдат и ну щекотать штыком ее толстую французскую...
   Шумные хлопки, хохот заглушили последние слова.  Кюнхен  смог  только
выкрикнуть:
   - В день Седана я  всегда  рассказываю  эту  историю  своему  классу,
конечно в  благопристойных  выражениях.  Пусть  молодежь  знает,  какими
героями были их отцы.
   Все сошлись на том,  что  подобные  рассказы  могут  только  укрепить
националистический образ мыслей у молодого поколения, и один  за  другим
потянулись чокаться с Кюнхеном. От восторга они так  вошли  в  раж,  что
никто  не  заметил,  как  к  столу  подошел  новый  посетитель.  Ядассон
неожиданно увидел скромного господина в сером пальто a la Гогенцоллерн и
покровительственно кивнул ему.
   - Смелей, смелей, господин Нотгрошен, присаживайтесь.
   Дидерих, весь еще во власти возвышенных чувств, напустился на него:
   - Кто вы такой?
   Незнакомец отвесил низкий поклон:
   - Нотгрошен, редактор "Нетцигского листка".
   - Кандидат в голодающие, стало быть?  -  сказал  Дидерих  и  сверкнул
очами. -  Неудачливые  гимназисты,  голодранцы  с  аттестатами,  опасная
братия?
   Все рассмеялись; редактор смиренно улыбнулся.
   - Его величество заклеймил вас,  -  сказал  Дидерих.  -  А  в  общем,
садитесь.
   Он даже налил ему  шампанского,  и  Нотгрошен,  благодарно  склонясь,
выпил. Трезвый и  смущенный,  он  оглядывал  компанию,  раззадоренную  и
взвинченную выпитым вином, а многочисленные пустые бутылки, стоявшие  на
полу, свидетельствовали, что выпито немало. О редакторе тут  же  забыли.
Он терпеливо ждал, пока кто-то не осведомился, как он попал  сюда  среди
ночи, точно с неба свалился.
   - А кто же выпустит газету? - ответил Нотгрошен с  той  важностью,  с
какой обычно говорят о своей работе  мелкие  чиновники.  -  Ведь  вы  же
захотите утром прочесть все подробности убийства рабочего.
   - Мы их знаем лучше вашего! -  крикнул  Дидерих.  -  Вы-то,  голодная
рать, все высасываете из пальца.
   Редактор беззлобно улыбнулся и угодливо выслушал  сбивчивое  описание
событий, которые все  наперебой  излагали  ему.  Когда  шум  улегся,  он
заговорил:
   - Так как вы, господин...
   - Доктор Геслинг! - гаркнул Дидерих.
   - Нотгрошен, - пробормотал редактор. - Так как  вы  давеча  упомянули
имя кайзера, вам, я думаю, небезынтересно будет узнать о новом манифесте
его величества.
   - Я запрещаю критиковать его величество! - крикнул Дидерих.
   Редактор втянул голову в плечи и прижал руку к сердцу.
   - Речь идет о новом послании кайзера.
   -  А  как  оно  попало  на  ваш   письменный   стол?   Опять   подлое
предательство? - спросил Дидерих.
   Нотгрошен, защищаясь, поднял руку.
   - Сам кайзер приказал обнародовать  послание.  Завтра  утром  вы  все
прочтете в газете. Вот гранки!
   - Читайте, доктор! - скомандовал майор.
   - Какой доктор? - воскликнул Дидерих. - Вы разве доктор?
   Но никто уже ничем, кроме послания, не интересовался. Гранки  вырвали
из рук редактора.
   - Браво! - крикнул Ядассон, еще сохранивший способность читать. - Его
величество признает себя последователем позитивного христианства.
   Пастор Циллих так обрадовался, что на него напала икота.
   - Теперь Гейтейфель узнает... ик! Наконец-то этому  наглецу,  который
кичится своей ученостью... ик!.. будет воздано по заслугам. Они  берутся
решать вопрос об откровении! В нем даже я... ик!..  едва  разбираюсь.  А
ведь я изучал богословие!
   Учитель Кюнхен, высоко подняв руку, размахивал листками гранок.
   - Г-а-ас-пада! Плюньте мне в лицо, если я не прочту  сие  послание  в
классе и не задам сочинения на эту тему.
   Дидерих впал в благоговейную серьезность.
   - Воистину, господь  избрал  Хаммураби  своим  орудием!