Кону, приходится соблюдать осторожность, иначе  он  растеряет  всю  свою
клиентуру.  Дидерих  являлся  теперь  на  фабрику  чуть  свет,  стараясь
перехватить такого  рода  письма,  но  Зетбир  приходил  еще  раньше,  и
молчание старого управляющего, его безмолвный упрек доводили Дидериха до
белого каления.
   - Вот прихлопну к черту  всю  эту  лавочку!  -  кричал  он.  -  Тогда
узнаете, почем фунт лиха! А я со своим  докторским  дипломом  завтра  же
получу место директора на сорок тысяч!
   - Я жертвую собой ради вас! - кричал он  рабочим,  в  нарушение  всех
правил распивающим пиво во время работы. - Я терплю убытки, только бы не
рассчитывать вас!
   Незадолго до рождества  ему  все  же  пришлось  уволить  около  трети
рабочих. Зетбир высчитал, что иначе к  началу  нового  года  не  удается
соблюсти сроки по очередным платежам.
   - Ведь мы  задолжали  две  тысячи  марок,  чтобы  внести  задаток  за
голландер.
   И он упорно твердил свое, хотя Дидерих схватился за  чернильницу.  На
лицах оставшихся рабочих ясно читалось недоверие и пренебрежение. Стоило
ему увидеть кучку рабочих, как  ему  уже  мерещилось  слово  "доносчик".
Поросшие черными волосами жилистые руки Наполеона Фишера свисали теперь,
казалось, не так низко, а на щеках как будто даже румянец появился.
   В последнее воскресенье рождественского поста - окружной  суд  только
что вынес решение об открытии процесса - пастор Циллих произнес в церкви
св. Марии  проповедь  на  стих  Священного  писания:  "Возлюбите  врагов
ваших". Дидерих замер от  страха.  Он  почувствовал,  как  насторожились
прихожане. "Мне отмщение, и аз воздам, - сказал господь". Пастор Циллих,
выкрикивая эти слова, явно повернулся к скамье Геслингов. Эмми  и  Магда
не знали куда  деваться,  фрау  Геслинг  всхлипывала.  Дидерих  встречал
устремленные на него взгляды, грозно насупившись. "Кто же мстит -  судим
будет". Все повернулись к нему, и Дидерих, сраженный, опустил голову.
   Дома сестры закатили ему  сцену.  В  обществе  они  встречают  плохой
прием. Молодой учитель Гельферих никогда теперь не подсаживается к Эмми,
его интересует только Мета Гарниш, и Эмми знает почему.
   - Ты просто для него перезрела, - сказал Дидерих.
   - Вовсе нет, на нас переносят антипатию к тебе.
   - Все пять дочек брата старого  Бука  не  раскланиваются  с  нами!  -
крикнула Магда.
   Дидерих в ответ:
   - Я им влеплю пять пощечин.
   - Нет уж, спасибо. С нас хватит и одного процесса.
   - С вас? - Дидерих вскипел. - Вам-то какое дело до моих  политических
битв?
   - По милости твоих политических битв мы останемся в старых девах.
   - А то вы не старые? Засиделись тут на моей шее, а я работай  на  вас
как вол, и после всего вы еще смеете брюзжать  и  издеваться  над  моими
священнейшими задачами? Так, пожалуйста: вот бог, а вот порог!  По  мне,
хоть в няньки нанимайтесь! - И он хлопнул дверью, не обращая внимания на
фрау Геслинг, заламывавшую руки.
   В такой тоскливой атмосфере наступило рождество.  Сестры  и  брат  не
разговаривали друг с другом. Фрау Геслинг заперлась в комнате,  где  она
украшала елку и выходила оттуда не иначе как с опухшими от слез глазами.
А в сочельник, позвав туда детей, она одна дребезжащим  голосом  пропела
"Тихую ночь" .
   - Вот это Дидель дарит своим дорогим сестрам, - говорила она, глазами
умоляя сына, чтобы он не уличил ее во лжи.
   Эмми  и  Магда  сконфуженно  благодарили   брата,   а   он   смущенно
рассматривал дары, якобы приготовленные для  него  сестрами.  Он  жалел,
что, вопреки настоятельному совету Зетбира,  отменил  традиционную  елку
для рабочих, чтобы наказать  эту  братию  за  распущенность.  Теперь  он
посидел  бы  с  ними.  В  семейной  же  обстановке  елка   была   чем-то
искусственным, подогреванием старых,  отжитых  настроений.  Только  один
человек мог бы оживить все: Густа... Двери ферейна  ветеранов  были  для
Дидериха закрыты, а в погребке все равно никого не застанешь, во  всяком
случае ни одного приятеля. Дидерих чувствовал  себя  всеми  презираемым,
непонятым, гонимым.  В  какое  далекое  прошлое  ушла  беззаботная  пора
"Новотевтонии", когда молодые люди, сидя за длинными  столами,  согретые
взаимным расположением, распевали песни  и  пили  пиво!  Нынче,  в  этой
беспощадной жизни, уже не славные корпоранты наносят друг другу  честные
удары рапирами, а хищные конкуренты готовы по-волчьи  схватить  тебя  за
глотку. "Не создан я для этого  жестокого  времени",  -  думал  Дидерих,
задумчиво уставившись на елочные огни  и  отламывая  кусочки  марципана,
которые лежали перед ним на тарелке. "Я,  безусловно,  хороший  человек.
Зачем же меня втягивают в такие нечистые махинации,  как  этот  процесс,
ведь они отражаются на делах, и я даже не смогу, - о боже милостивый!  -
не  смогу  уплатить  очередной  взнос  за  новый  голландер".  Он   весь
похолодел, на глазах выступили слезы, и, чтобы скрыть их от матери,  все
время  боязливо  косившейся  на  его  озабоченное  лицо,   он   украдкой
проскользнул в соседнюю неосвещенную комнату. Облокотившись на  пианино,
он закрыл руками лицо и всхлипнул.
   В столовой Эмми и Магда пререкались из-за пары перчаток,  а  мать  не
смела решить, которой из  сестер  они  предназначались.  Дидерих  горько
плакал. Везде осечка - в политике,  в  делах,  в  любви.  "Что  мне  еще
осталось?" Он  открыл  пианино.  Дрожь  била  его,  он  чувствовал  себя
безмерно одиноким, он боялся прервать тишину. Звуки полились сами собой,
он едва сознавал, что пальцы бегают по клавишам.  Причудливо  сплетались
обрывки народных мелодий, Бетховен, студенческие песни; от этого сумерки
потеплели, и в голове  у  Дидериха  все  приятно  смешалось.  Вдруг  ему
почудилось, что кто-то проводит рукой по его волосам. Что это, сон? Нет,
на пианино неожиданно оказалась кружка  с  пивом.  Милая  мама!  Шуберт,
простодушная мягкость и задушевность отчего дома... Наступила тишина, но
он не замечал ее, пока не пробили стенные часы: прошел целый час!
   - Вот и отмечен сочельник, - вслух  произнес  Дидерих  и  вернулся  в
столовую.
   Он успокоился и  подтянулся.  Сестер,  все  еще  препиравшихся  из-за
перчаток, он обозвал бесчувственными  созданиями,  а  перчатки  сунул  в
карман - решил обменять их на мужские.
   Праздники прошли уныло: грызла забота о голландере. Шесть тысяч марок
за новый патентованный голландер системы Майера! Денег не  было,  и  при
создавшемся положении взаймы  тоже  никто  не  даст.  Непостижимый  рок,
гнусный отпор со стороны людей и вещей доводили Дидериха до бешенства. В