розовые подушечки на ее круглом полном  лице  как-то  оттянулись  книзу.
Густа повернулась к нему спиной, вышла и  хлопнула  дверью.  Дидерих,  с
бьющимся от страха сердцем, еще помедлил немного и, удрученный  чувством
собственного ничтожества, побрел прочь.
   Поразмыслив, он решил, что сюда ему нечего соваться, что ему до всего
этого нет дела, а Густа, при всех  своих  капиталах,  как  была  толстой
дурой, так и осталась...  Этот  вывод  его  успокоил.  А  когда  Ядассон
однажды  вечером  сообщил  ему,  что  через  магдебургский  суд  удалось
получить точные сведения, Дидерих  возликовал:  пятьдесят  тысяч  марок,
есть о чем говорить! И с таким капиталом разыгрывать  из  себя  графиню!
Девица, прибегающая к подобным мошенническим уловкам, и впрямь ко  двору
захудалым Букам, но не такому здоровому душой и телом, националистически
мыслящему немцу, как он, Дидерих. Уж лучше тогда Кетхен Циллих. Внешне у
нее с Густой много общего, она не менее соблазнительна,  а  кроме  того,
отзывчивее и уступчивее.  Он  зачастил  к  пастору,  приходил  обычно  к
послеобеденному кофе и усердно ухаживал за  Кетхен.  Она  предостерегала
Дидериха насчет Ядассона, и он не  мог  не  согласиться  с  ней.  Она  с
возмущением говорила о фрау Лауэр, которая с членом суда  Фрицше...  Что
касается  процесса  против  Лауэра,  то  одна  только   Кетхен   целиком
поддерживала Дидериха.
   А дело это грозило обернуться против  него.  Ядассон  добился,  чтобы
следователь по требованию прокурорского надзора допросил всех свидетелей
ночного происшествия в погребке;  и  как  ни  осторожны  были  показания
Дидериха, все остальные свалили  на  него  ответственность  за  неловкое
положение, в котором они очутились. Кон  и  Фрицше  избегали  его;  брат
старика Бука,  всегда  необычайно  вежливый,  не  раскланивался  с  ним;
Гейтейфель  свирепо  смазывал  ему  горло,  но   уклонялся   от   личных
разговоров. В тот день, когда  стало  известно,  что  фабриканту  Лауэру
вручен обвинительный акт, Дидерих, зайдя в погребок, увидел, что за  его
столиком нет ни души. Учитель Кюнхен надевал пальто.  Дидерих  остановил
его уже на  ходу.  Но  Кюнхен  очень  торопился,  его  ждали  в  ферейне
свободомыслящих избирателей, где он собирался выступить с  речью  против
нового законопроекта о военном бюджете. Он удрал, а  Дидерих  с  горечью
вспомнил ту победную ночь, когда на улице  пролилась  кровь  внутреннего
врага, здесь же рекой лилось шампанское и из  всех  националистов  самым
воинственным был Кюнхен. А теперь он  выступает  против  усиления  нашей
достославной армии... Дидерих сиротливо созерцал  свою  вечернюю  кружку
пива; но вот появился майор Кунце.
   - Здравствуйте, господин майор, - с деланной бодростью  встретил  его
Дидерих. - Что это вас совсем не слышно?
   - Зато вас очень даже слышно! - Майор еще что-то пробурчал и, стоя  в
пальто и шляпе, озирался  по  сторонам,  точно  перед  ним  расстилалась
снежная пустыня. - Ни души!
   - Разрешите предложить вам стаканчик  вина!  -  отважился  заговорить
Дидерих, но получил жестокую отповедь:
   - Благодарю, я еще ваше шампанское не переварил.
   Майор заказал пива  и  сидел  молча,  с  таким  свирепым  видом,  что
становилось  страшно.  Ради  того  лишь,  чтобы   нарушить   невыносимое
молчание, Дидерих сказал наобум:
   - Ну, а что с ферейном ветеранов, господин  майор?  Я  надеялся,  что
вот-вот буду принят, и ждал извещения.
   Майор так посмотрел на него, точно хотел его съесть.
   - Ах, так. Вы надеялись. Вы, вероятно, надеялись также,  что  окажете
мне честь, втянув меня в ваше скандальное дело?
   - Мое? - пробормотал Дидерих.
   - Да, да,  многоуважаемый!  -  заорал  майор.  -  Ваше!  У  господина
фабриканта Лауэра вырвалось невзначай лишнее слово, это со всяким  может
случиться, даже со старыми солдатами, которые проливали кровь за  своего
государя, не боясь ни увечий,  ни  смерти.  Вы  же  коварнейшим  образом
спровоцировали Лауэра на  неосторожные  речи.  Я  не  откажусь  все  это
подтвердить на следствии. Лауэра я знаю: он воевал во Франции,  он  член
нашего ферейна ветеранов. А вы, сударь, кто вы  такой?  Откуда  я  знаю,
служили ли вы вообще? Предъявите документы!
   Дидерих полез во внутренний карман пиджака. Он стал бы во фронт, если
бы майор ему скомандовал. Майор вытянул  перед  собой  руку  с  воинским
билетом  Дидериха.  Вдруг  он  отшвырнул  билет  прочь  и  саркастически
хмыкнул:
   - Ну, вот вам! Зачислен в ландштурм .  А  что  я  говорил?
Плоскостопие, конечно.
   Дидерих был бледен, каждое слово майора повергало  его  в  дрожь,  он
заклинающе поднял руку:
   - Господин майор, даю  вам  честное  слово,  что  я  служил.  И  лишь
несчастный случай, который только делает мне честь... Пришлось через три
месяца покинуть армию...
   - Несчастный случай!.. Знаем мы! Кельнер, счет!
   - С радостью я навсегда  остался  бы  в  армии,  -  прибавил  Дидерих
неуверенным голосом. - Душой и  телом  был  я  предан  своему  воинскому
долгу. Спросите мое начальство.
   - Прощайте! - Майор был уже в пальто. - Вот что я скажу вам,  сударь:
кто не служил, пусть не суется в такие дела, как оскорбление величества.
Его величество презирает неслуживших господ. Грюцмахер, - обратился он к
ресторатору, - вам бы следовало знать публику, которая у вас бывает.  По
милости одного вашего слишком частого посетителя господину Лауэру грозит
чуть не арест,  а  я  со  своей  больной  ногой  обязан  явиться  в  суд
свидетелем обвинения и со всеми  перессориться.  Бал  в  "Гармонии"  уже
отменен. Мне теперь нечего делать, а  когда  захожу  сюда,  -  он  опять
огляделся, словно перед ним простиралась пустыня, - не застаю  ни  живой
души. Кроме, конечно, этого доносчика! - крикнул он,  уже  подымаясь  по
лестнице.
   - Даю честное слово, господин майор... - Дидерих побежал за  майором,
- я не подавал никаких жалоб, все это недоразумение. - Майор был уже  на
улице. - Прошу вас, по крайней мере, ничего не разглашать...  -  крикнул
Дидерих ему вдогонку.
   Он вытер лоб.
   - Господин Грюцмахер, вы должны все-таки  принять  во  внимание...  -
сказал он со слезами в голосе. И так как он заказал вина, ресторатор все
принял во внимание.
   Дидерих пил и скорбно покачивал головой. Он не понимал, почему  вышла
осечка. У него были чистые намерения, и если на  них  брошена  тень,  то
лишь по вине вероломных недругов... В погребок вошел член  суда  Фрицше;