князья-хозяева, собиратели земли.
     Но если, с одной стороны, странно желание  некоторых  отнять  у  Иоанна
значение важного самостоятельного деятеля в нашей истории;  если,  с  другой
стороны, странно выставлять Иоанна героем в начале его поприща  и  человеком
постыдно робким в конце, то более чем странно  желание  некоторых  оправдать
Иоанна; более  чем  странно  смешение  исторического  объяснения  явлений  с
нравственным их оправданием. Характер, способ действий Иоанновых исторически
объясняются борьбою старого с новым, событиями, происходившими в малолетство
царя, во время его болезни  и  после;  но  могут  ли  они  быть  нравственно
оправданы  этою  борьбою,  этими  событиями?  Можно  ли  оправдать  человека
нравственною  слабостию,  неуменьем  устоять  против  искушений,   неуменьем
совладать с порочными наклонностями своей природы? Бесспорно, что  в  Иоанне
гнездилась страшная болезнь, но зачем же было позволять ей  развиваться?  Мы
обнаруживаем глубокое сочувствие, уважение к падшим в борьбе,  но  когда  мы
знаем, что они пали, истощив все зависевшие от  них  средства  к  защите;  в
Иоанне же этой борьбы с самим собою, с своими страстями мы вовсе  не  видим.
Мы видим в нем сознание своего падения. "Я знаю, что я зол", -  говорил  он;
но это сознание есть обвинение, а не оправдание ему; мы не можем не уступить
ему больших дарований и большой, возможной в то время  начитанности  но  эти
дарования, эта начитанность не оправдание, а обвинение ему.  Его  жестокости
хотят  оправдать  суровостию  нравов  времени;  действительно,  нравственное
состояние общества во времена  Иоанна  IV  представляется  нам  вовсе  не  в
привлекательном виде; мы видели, что борьба между старым  и  новым  шла  уже
давно и давно уже она приняла такой характер, который не  мог  содействовать
умягчению нравов, не мог приучить к осторожному обхождению с жизнию и честию
человека;  действительно,  жесткость  нравов  выражается  и   в   письменных
памятниках   того   времени:   требуя   установления   наряда,   прекращения
злоупотреблений, указывали на жестокие средства как на единственно способные
прекратить зло; так, например, в очень распространенном в древности сказании
Ивана  Пересветова  "О  царе  турском  Магмете,  како  хотел  сожещи   книги
греческия" строгий суд и жестокие казни султана прославляются как  достойные
подражания: "Магмет-салтан учал говорити: аще не такою грозою великий  народ
угрозити, ино и правду в землю не ввести". Но возможность найти объяснение в
современном обществе не есть оправдание для  исторического  лица;  да  и  не
смеем мы сложить вину дел Грозного на русское общество XVI века потому:  оно
было  основано  на  другом  начале,  чем  то  общество,   которым   управлял
Магмет-султан; оно было способно выставить человека, который  указал  Иоанну
требования этого основного начала; русское общество, выставив  св.  Филиппа,
провозгласив  устами  этого  пастыря  требования  своего  основного  начала,
высказав свое неодобрение образу действий Грозного, показав, что имело закон
и пророка, очистилось, оправдалось пред историею, вследствие чего Иоанн,  не
послушавшийся увещаний Филипповых, оправдан быть не  может.  Иоанн  сознавал
ясно высокость своего положения, свои права, которые берег так  ревниво;  но
он не сознал одного из самых высоких  прав  своих  -  права  быть  верховным
наставником,  воспитателем  своего  народа:  как  в  воспитании  частном   и
общественном, так и в воспитании всенародном  могущественное  влияние  имеет
пример наставника, человека, вверху стоящего, могущественное  влияние  имеет
дух слов и дел его. Нравы народа были суровы, привыкли к  мерам  жестоким  и
кровавым; надобно было отучать от этого; но что сделал Иоанн? Человек  плоти
и крови, он не сознал нравственных, духовных средств для установления правды
и наряда или, что еще хуже, сознавши, забыл о них; вместо целения он  усилил
болезнь, приучил еще более к пыткам, кострам и  плахам;  он  сеял  страшными
семенами, и страшна была жатва - собственноручное  убийство  старшего  сына,
убиение  младшего  в  Угличе,  самозванство,  ужасы  Смутного  времени!   Не
произнесет историк слово оправдания такому  человеку;  он  может  произнести
только слово сожаления, если, вглядываясь внимательно в страшный образ,  под
мрачными чертами мучителя подмечает скорбные черты жертвы; ибо и здесь,  как
везде, историк обязан указать на связь  явлений:  своекорыстием,  презрением
общего блага, презрением жизни и чести ближнего сеяли Шуйские с товарищами -
вырос Грозный.
     Подобно деду своему, Иоанну III, Иоанн IV  был  очень  высокого  роста,
хорошо  сложен,  с  высокими  плечами,  широкою   грудью;   по   иностранным
свидетельствам, он был полон, а по русским -  сухощав,  глаза  у  него  были
маленькие и живые, нос выгнутый, усы длинные. Привычки, приобретенные им  во
вторую половину жизни, дали лицу его мрачное,  недовольное  выражение,  хотя
смех беспрестанно выходил из уст его. Он имел обширную  память,  обнаруживал
большую деятельность; сам  рассматривал  все  просьбы;  всякому  можно  было
обращаться прямо к нему с жалобами на областных  правителей.  Подобно  отцу,
любил монастырскую жизнь, но по живости  природы  своей  не  довольствовался
одним посещением монастырей, созерцанием тамошнего быта:  в  Александровской
слободе завел монастырские обычаи, сам был игуменом, опричники - братиею. По
русским и иностранным свидетельствам, в первую  половину  жизни  Иоанн  мало
занимался охотою, посвящая все свое время делам правления; когда Баторий  по
окончании войны прислал просить у царя красных кречетов, то Иоанн велел  ему
отвечать, что послал за ними на Двину и Поморье нарочно; были у него кречеты
добрые, да поизвелись, давно уже он мало охотится, потому что пришли на него
кручины большие. Баторий в благодарность за кречетов спрашивал,  какие  вещи
особенно любит царь, чтоб прислать их ему; Иоанн отвечал, что он охотник  до
аргамаков, до жеребцов добрых, до шапок хороших железных с  наводом  пищалей
ручных чтоб были добры цельны и легки.


ДОПОЛНЕНИЯ
     I. Заметка относительно завоевания Сибири

     Мы не можем оставить нашего рассказа о  покорении  Сибири  Ермаком  без
некоторых объяснений, потому  что  в  источниках  этого  рассказа  находятся
разноречия,  составляющие  предмет   спора.   Карамзин   достовернейшею   из
летописей, повествующих о покорении Сибири, признает ту летопись, которую мы
знаем в печати по изданию г. Спасского (1821 года), и  полагает  составление
ее около 1600 года: "Автор (говорит Карамзин) имел  в  руках  своих  грамоты
Иоанновы, данные Строгановым, и пишет основательно,  просто:  буду  называть
сию действительно историческую повесть Строгановскою летописью. В 1849  году
г.  Небольсин  в  сочинении  своем  "Покорение  Сибири"  вооружился   против
показаний  Строгановской  летописи  (будем  называть  ее  так   по   примеру
Карамзина) и старался дать преимущество другой летописи, Есипова,  названной
так по имени своего составителя; г. Небольсин  говорит:  "Летопись  Есипова,
несмотря на риторику и фразерство, - кратчайшая. Она  излагает  происшествия
просто, внятно,  без  претензий  на  ученость,  без  особенных  увлечений  в
чью-либо личную пользу; она заключает в себе обстоятельства, которые служили