поводом  к  ее  осуществлению,   поименовывает   автора,   указывает   время
составления и  не  скрывает,  что  летописец  распространил  тот  подлинник,
которым он сам руководствовался. Из этого следует заключить, что Есипов худо
ли, хорошо ли, но действовал не без критики и  описываемые  им  происшествия
соображал с хронологическим их порядком и с местными обстоятельствами. Здесь
про Строгановых, пермских купцов,  ничего  особенного  не  говорится,  и  на
первом плане стоит один  только  "оный  велемудрый  ритор  Ермак"  с  своими
людьми. Есипов выкинул даже из первообраза своей летописи ссылку  на  другую
летопись: "Инии же поведают летописцы, яко призваша их (Ермака с товарищи) с
Волги Строгановы и даша им имения" и проч. Есипов понимал, что здесь  каждое
слово-вещь невозможная, и потому просто пишет, что Ермак  с  товарищами  сам
пришел с Волги в Сибирь. Другая летопись неизвестного автора. Она  повторяет
многое, что есть у Есипова, но еще более, чем Есиповская летопись, округляет
периоды, увеличивает их объем  вставочными  предложениями  и  всюду  блестит
цветами  красноречия,  употребляя  обороты  и  выражения,  которые  обличают
составление ее в позднейшее время, чем летопись Есипова, не говоря  уже  про
промахи против грамматики славяно-церковного языка, под который  составитель
летописи очень старался подделаться. Все эти  обстоятельства  заставляют  не
давать ей той веры, которую внушает к себе  летопись  Есипова,  а  кой-какие
особенности усугубляют это недоверие и возлагают обязанность подвергнуть  ее
строгой  критике.  Занявшись  с  самого  начала  ознакомлением  читателя   с
важностью значения  именитых  пермских  солеваров  в  государственном  быту,
задолго до появления Ермака на сцене, летопись неизвестного автора выпускает
из царских грамот все те выражения, которые могут навести на след к  правде,
и всеми силами старается выставить Ермаковых козаков существами,  непохожими
на обыкновенных людей  этого  разряда:  его  козаки  не  воры  (в  тогдашнем
значении этого слова),  а  сладенькие  витязи,  всегда  готовые  плакать  от
умиления; они не обыкновенные смертные, которых неприятель может при  случае
разбить в битве и одолеть силою, а почти всюду победоносные герои; автор так
и  хлопочет,  чтоб  отстранить  какую-нибудь   неделикатность   со   стороны
покорителей, и каждому поступку их придает  вид  самого  строгого  приличия,
хотя бы для этого нужно было переиначить события. Подобного рода пристрастия
повели  за  собой  и  другого  рода  ошибки:  автор  выводит   события,   не
подтверждаемые  никакими  официальными  актами,  и  прибавляет,  где  только
возможно, то, что может дать важный блеск имени Строгановых. Карамзин в  670
примечании к IX тому своей Истории и Есиповскую и Строгановскую летописи-обе
называет древнейшими и достоверными; в 664 примечании  к  тому  же  тому  он
безусловно объясняет, что следует Строгановской летописи, а почему он именно
ей следует, этого он не заблагорассудил открыть нам, а в 644 примечании к IX
же тому Строгановскую  летопись  он  называет  достовернейшею  всех  иных  и
сочиненною, вероятно, около 1600 года. Эти  слова  не  заслуживают  никакого
вероятия уже потому, что Строгановская летопись в  самом  начале  говорит  о
Сибирской архиепископии, тогда как первая  архиепископия  учреждена  там  не
ранее 1621 года, и в самом конце говорит о строении городов  и  церквей,  об
очищении "всея Сибирския земли", о проповеди  евангельской  во  всех  концах
Сибири и о распространении христианства между инородцами, что  и  заставляет
нас относить эту летопись по крайней мере ко второй половине XVII  столетия;
может быть, даже она и еще позже составлена".
     Всякий, сравнивавший летописи Есипова  и  Строгановскую,  согласится  с
нами, что отзыв о способе изложения  событий  в  обеих,  отзыв,  который  мы
находим в исследовании г. Небольсина, мог произойти не иначе как  вследствие
какого-нибудь случайного смешения автором обеих  летописей,  принятия  одной
вместо другой: иначе невозможно объяснить,  как,  например,  автор  позволил
себе сказать, что летопись Есипова излагает происшествия просто, внятно, без
претензий на ученость! Стоит только заглянуть в главу III,  VI,  VIII,  чтоб
прийти к высказанному нами предположению о смешении автором обеих летописей:
неужели это не претензия на ученость, говоря о Сибири, толковать об  Италии,
говоря о Кучуме, наполнять целую главу толками о Моисее? И  можно  ли  найти
что-нибудь подобное в  Строгановской  летописи?  Перед  нами  две  летописи:
составитель одной обнаруживает явное пристрастие к своему герою Ермаку,  для
чего  умалчивает  о   призвании   его   Строгановыми;   составитель   другой
рассказывает события на основании  источников  несомненных,  именно  царских
грамот,  и  приводит  вполне  эти  грамоты-которого  из  двоих   мы   должны
предпочесть?  Неужели  мы  должны  обличать  последнего  в   пристрастии   к
Строгановым за то только, что он упоминает об  участии  их  в  деле  Ермака,
основываясь  на  царских  грамотах,  прямо  говорящих   об   этом   участии?
Следовательно, Строгановская летопись должна быть  предпочтена  всем  другим
известным летописям сибирским по  своим  источникам,  по  согласию  известий
своих с источниками, неоспоримо достоверными. Но если бы даже мы и не  знали
значения источников Строгановской летописи, то и тогда  мы  должны  были  бы
предпочесть ее Есиповской, ибо Строгановская объясняет  нам  явление  вполне
удовлетворительным образом, указывая  на  постепенный  ход,  связь  событий:
колонизуется страна, соседняя с Сибирью; колонизаторам по обыкновению даются
большие  права;  по  особенным  условиям   новонаселенной   страны   богатые
колонизаторы  должны  взять  на  себя  обязанность   защищать   собственными
средствами свои поселения, строить острожки, содержать  ратных  людей;  само
правительство в грамотах своих указывает им, откуда они могут набрать ратных
людей-из охочих козаков; эти козаки особенно становятся им нужны, когда  они
намереваются перенести свои  промыслы  и  за  Уральские  горы,  во  владения
сибирского салтана, для чего у них есть царская грамота, и вот они призывают
толпу охочих козаков с Волги и отправляют их в Сибирь. Что  может  быть  для
историка удовлетворительнее этого повествования? А нас  хотят  уверить,  что
гораздо удовлетворительнее,  сообразнее  с  делом  отвергнуть  свидетельство
царских грамот об участии Строгановых в покорении  Сибири  и  признать,  что
толпа козаков сама по себе бросилась с Волги за Уральские  горы  и  покорила
Сибирь! Но, основываясь на  источниках  достоверных,  на  царских  грамотах,
составитель  Строгановской  летописи,  быть  может,  действительно  увлекся,
обнаружил явное пристрастие к Строгановым  и  тем  дал  право  исследователю
заподозрить повествование? Действительно, г. Небольсин упрекает  составителя
Строгановской летописи, что он выпускает из царских грамот все те выражения,
которые могут навести на след к  правде;  г.  Небольсин  не  заблагорассудил
подтвердить  справедливость  своего  упрека,  не  привел  ни  одного  такого
выпуска; причина ясна: их нет! Г. Небольсин упрекает также нашего  летописца
в искажении характера  Ермаковых  козаков,  которые  будто  бы  представлены
сладенькими витязями, всегда  готовыми  плакать  от  умиления;  но  во  всей
летописи встречаем только раз известие, что Ермак  пред  решительным  делом,
когда многие козаки были испуганы, со слезами увещевал их молиться богу;  но
если б даже летописец и несколько раз заставлял козаков  своих  плакать,  то
разве г. Небольсин не знает, что наши крепкие предки плакали  гораздо  чаще,
чем мы, слабые их потомки? Поэтому и  Мономах  был  сладенький  витязь,  ибо