неба и земли" (гл. 2). "И это отступничество его есть не что иное,  как  его
высокомерная гордыня, отчаяние, дерзость и смелость, как у тех великанов,  о
которых пишут поэты, что они гору  на  гору  громоздили  и  хотели  с  богом
сразиться, или у злого ангела, который ополчился против бога и  за  это,  за
его гордыню и высокомерие, прогнал его господь. Ибо  кто  дерзает  подняться
высоко, тот и падает с высоты" (гл. 5).
     Эта концепция "грехопадения" Фауста как дерзости человеческого  разума,
который, предоставленный себе, восстает  против  бога,  как  древние  титаны
греческой или как сатана  христианской  мифологии,  и  тем  самым  неминуемо
становится жертвой дьявола, также характерна для  автора  народного  романа,
человека, воспитанного на религиозных идеях  Лютера  и  его  последователей.
После реакционного  политического  поворота  Лютера  в  период  крестьянской
революции  1525  года  в   мировоззрении   немецкого   реформатора   элемент
рационалистической  критики  церковного  предания  все   более   вытесняется
охранительной тенденцией, противопоставляющей наивную и слепую веру в Христа
и евангелье гордым и дерзким ухищрениям человеческого разума.
     Высказывания  Лютера  по  этим  вопросам,  как  показал   Эрих   Шмидт,
представляют идеологический фон народной книги {См.:  Erich  Schmidt.  Faust
und das sechzehnte Jahrhundert, стр. 9-10; Faust und Luther, стр. 573-577.}.
"Лютер, - пишет Эрих Шмидт, - в  своих  более  поздних  сочинениях  называет
разум, частичному раскрепощению которого он  сам  когда-то  содействовал,  -
"бестия"  (Bestia),  "госпожа  умница"  (Frau  Kluglin),  "господин   умник"
(Meister Kluglin), "умная распутница - природный разум" (Die kluge Hur,  die
naturliche Vernunft)".  "Ratio"  для  него  "невеста  дьявола",  "прекрасная
распутница"  (die  schone  Metze),  Которой  вера  должна  "свернуть   шею",
"задушить зверя" (erwurget  die  Bestien).  Лютер  постоянно  ратует  против
"великой дерзости" человеческого разума, против "тщеславия" и "стремления  к
почестям". Он сравнивает таких возгордившихся людей, как и народная книга, с
"огромными, сильными великанами древности, которые громоздили гору на гору и
строили вавилонскую башню". Дьявол охотно выбирает в жертвы  "такие  головы,
которые имеют  кое-какие  способности  и  сразу  же  осмеливаются  думать  и
рассуждать обо всем по своему  усмотрению".  "В  Виттенберге,  -  вспоминает
Лютер, - немало студентов, которые пробыли здесь каких-нибудь полгода, а  им
уже кажется, что превзошли они все науки и умнее меня". "Чем выше подымаются
люди, чем у них разум более проворный и острый", тем они  "меньше  думают  о
вечной жизни". "Так те, кто имеет несколько больше рассудка, чем  остальные,
люди ученые, теологи, юристы, поэты, сделавшие себе  имя  своими  писаниями,
воображают, что они головами своими выше самого неба".
     Лютер решительно осуждает в современном ему богословии  всякие  попытки
разумом проникнуть в  природу  божества  (die  Gottheit  auszuspeku-lieren).
"Диспуты" и "рассуждения" о предметах, о которых в библии ничего не сказано,
- об элементах и небесных сферах, о создании и падении ангелов и т.  п.  (т.
е.  именно  те  "тайны",  которые  особенно  интересуют  Фауста  и  являются
предметом его бесед с Мефистофелем) - представляются  немецкому  реформатору
"спекуляцией о ненужных  вещах"  (Specutieren  von  unnotigen  Sachen).  Эти
"порхающие духи" (Fladdergeister).T.  е.  люди  легкомысленные,  склонные  к
фантазиям, "охотно мудрствуют  (speculieren)  о  разных  высоких  предметах,
хотели бы проделать дырку в небе, чтобы высмотреть, что такое господь бог  и
чем он занимается". "Как можем мы быть столь дерзки и безумны, чтобы порхать
(fladdern) выше головы своей  над  облаками,  мудрствовать  (speculieren)  о
божьем величестве, его сущности и воле, о  предметах,  слишком  высоких  для
нашего слепного, безумного разума, непонятных и непознаваемых для  нас?".  И
Лютер заканчивает сравнением, опять перекликающимся с народной книгой: "Они,
как легкомысленные охотники за сернами, низвергаются  в  пропасть  и  ломают
себе шею".
     Но гнев Лютера вызывает не только рационализм  в  вопросах  богословия,
характерный  в  особенности  для  его   идейных   и   политических   врагов,
протестантских "еретиков", возглавлявших крестьянскую революцию  1525  года,
он   ополчается   и   против   "мирских   людей"   (Weltmenschen),   которых
противопоставляет  "людям  духовным"  (geistige  Menschen),  т.  е.   против
ученых-гуманистов, которых он, вероятно, молчаливо осуждал уже в Эрфурте,  в
студенческие годы, в пору своих страстных религиозных исканий.  Он  называет
их "эпикурейцами", подразумевая под  этой  бранной  кличкой  одновременно  и
философское свободомыслие и связанный с ним  в  его  представлении  вольный,
"мирской",  образ  жизни.  "Эпикурейцы",  к  которым  в  своем  полемическом
сочинении он причисляет и своего бывшего друга  Эразма  Роттердамского,  это
те, кто не верит в воскресение и вечную жизнь. "Эпикурейцами (Epicurei)  они
назывались у язычников; поэты считали  их  свиньями  и  так  и  называют  их
свиньями". Говоря не раз об "эпикурейцах  и  свиньях"  (Epicurer  und  Sau),
Лютер вспоминает шутливый стих Горация: "свинья из стада  Эпикура"  (Epicuri
de grege porcus). Не случайно это выражение Лютера подхватывает  и  народная
книга (гл. 57), относя его к Фаусту, к его "свинской и  эпикурейской  жизни"
(sauisches und Epicurisches Leben).
     При   этом   подразумевались   и   традиции   античного   материализма,
возродившиеся у  мыслителей  итальянского  Ренессанса.  Лютер  полемизировал
против учения Аристотеля, что мир не создан и будет существовать  всегда,  а
душа  человека  смертна  и  умирает  вместе  с  телом.  "Премудрый   человек
Аристотель заключал, будто мир существует от века". "Учит этот несчастный  в
лучшей своей книге "О душе", что душа смертна, как и тело".  Эти  осужденные
христианским богословием взгляды  Аристотеля  и  эпикурейцев  Мефистофель  в
народной книге не случайно пытается внушить Фаусту в одном из  диспутов.  На
вопрос Фауста о том, каким образом бог  сотворил  мир  и  как  был  сотворен
человек, он дает Фаусту "безбожный и лживый ответ": "Мир, мой Фауст, никогда
не рождался и никогда не умрет. И род человеческий был здесь  от  века,  так
что не было у него начала" (гл. 22). Под влиянием подобных идей доктор Фауст
"жил эпикурейской жизнью, день и ночь не помышляя ни о боге, ни об  аде  или
дьяволе, решив, что душа и тело умирают вместе" (гл. 10). "Он думал, что  не
так черен дьявол, как его малюют, и не так жарок ад, как о том рассказывают"
(гл. 4). Как показал Эрих Шмидт, и  здесь  автор  народной  книги  повторяет
сказанное Лютером в "Застольных беседах" об "эпикурейцах". "Они думают,  что
дьявол не так черен, как его малюют на картинах, и что ад не так жарок,  как
об этом проповедуют попы" {Erich Schmidt. Faust und Luther, стр. 573,  прим.
2.}.
     Так, потеряв веру, "безбожный" Фауст и принял свое "отчаянное решение".
     Сопоставление народной книги о Фаусте с приведенными выше полемическими
высказываниями  Лютера  против  дерзновения  разума  и  "мирской"  философии
наглядно показывает, что в романе Шписа  в  искажающем  освещении  узкого  и
догматического лютеранского благочестия  отразились  большие,  прогрессивные
явления эпохи Возрождения - эмансипация разума человека от церковной догмы и
личности от узкой церковной морали; и хотя эти  явления  изображены  автором