опасностию  сопряжено  было  в  это   время   первое   место-место   воеводы
московского.  Звание  Холмского  принял  следовавший  за  ним  князь  Данило
Васильевич Щеня, о котором упоминается в  последний  раз  в  1515  году.  На
втором после Щени месте видим князя Димитрия  Владимировича  Ростовского  на
третьем-князя Василия Васильевича Шуйского, на четвертом-сына старика  Щени,
князя Михайлу Даниловича Щенятева. Кто носил звание воеводы  московского  по
смерти старика Щени, с точностию не знаем; при конце  княжения  Василиева  в
числе  приближенных  к  нему  бояр  на  первом  месте  видим  князя  Василия
Васильевича  Шуйского,  который  прежде  занимал  третье  место;   по   всем
вероятностям, он носил звание воеводы московского. Шуйские,  потомки  князей
суздальских-нижегородских, так долго отстаивавших свою самостоятельность  от
князей московских, Шуйские, один из которых,  князь  Василий  Гребенка,  был
последним воеводою вольного Новгорода, после других Рюриковичей  вступили  в
службу московских князей и были в тени при Иоанне  III;  только  в  княжение
сына его  они  добиваются  первенствующего  положения.  Второе  место  после
Шуйского занимает не  князь,  но  потомок  одной  из  древнейших  московских
боярских фамилий, Михаил Юрьевич Кошкин. Мы видели, что, несмотря на сильный
приплыв княжеских фамилий Рюриковичей и Гедиминовичей к  московскому  двору,
Кошкины успешнее других боярских родов сдерживали этот напор,  не  позволяли
себе слишком удаляться от первых мест и были, таким образом, представителями
древних московских боярских фамилий, имевших такое важное значение в истории
собирания Русской земли. Мы  видели,  что  Яков  Захарьевич  Кошкин  занимал
третье место в думе  Иоанна  III,  после  князя  Холмского  и  Щени;  теперь
племянник  его,  сын  Юрия  Захарьевича,   не   хотевшего   уступать   князю
Щене-Патрикееву, Михаил Юрьевич, занимает уже второе место  в  ближней  думе
великого князя Василия. Что Михаил Юрьевич был  из  числа  самых  близких  и
приверженных людей к Василию, это ясно видно из рассказа о кончине  великого
князя: последний послал за ним, когда еще находился в  Волоколамске;  Михаил
Юрьевич заботливо ухаживает за больным, утешает его надеждою, что через день
или два получит облегчение; Михаил Юрьевич вместе с Шигоною присутствует при
благословении сыновей, при прощании с женою; Михаил Юрьевич  держит  сторону
митрополита, одобряет намерение великого  князя  постричься  перед  смертию;
Михаил Юрьевич поднимает ослабевшую руку умирающего для крестного знамения.
     После Михаила Юрьевича Кошкина, на третьем месте, видим потомка  другой
древней и  знаменитой  боярской  фамилии  -  Михаила  Семеновича  Воронцова,
происходившего от Федора Воронцова-Вельяминова, брата последнего  тысяцкого;
как видно, между великим князем и Воронцовым были какие-то неприятности, ибо
сказано, что умирающий подозвал  Воронцова  к  себе,  поцеловался  с  ним  и
простил его. Казначей Петр Иванович Головин  удерживал  место  отца  своего,
известного  нам  боярина  Иоаннова,  Ивана   Владимировича   Головы-Ховрина;
наконец, видим Михаила Васильевича Тучкова происходившего из рода Морозовых.
Это были члены ближней думы, люди более доверенные;  но  были  члены  других
княжеских и боярских фамилий, не менее знаменитых, но пользовавшиеся меньшим
доверием; так, после совещания с поименованными приближенными лицами великий
князь призвал к  себе  всех  остальных  бояр,  князя  Димитрия  Бельского  с
братьями, Шуйских-Горбатых (суздальских, родственников Шуйским),  Поплевиных
(Морозовых).
     Мы видели,  что  еще  Иоанн  III  взял  с  князя  Холмского  клятвенную
грамоту-не отъезжать; от  времени  Василия  дошло  до  нас  несколько  таких
грамот-знак, что при  усилении  нового  порядка  вещей  приверженцы  старины
крепко  держались  за  обветшалое  право  отъезда  и,  не  имея  возможности
отъезжать к русским князьям, считали для себя позволенным  отъезд  в  Литву.
Князь Василий Васильевич Шуйский дал запись: "От своего государя  и  от  его
детей из их земли в Литву, также к его братьям и никуда не отъехать до самой
смерти". Такие же записи взяты были с князей  Димитрия  и  Ивана  Федоровича
Бельских и с князя Воротынского. Число князей Гедиминовичей  при  московском
дворе умножил в княжение Василия знатный  выходец,  князь  Федор  Михайлович
Мстиславский, отъехавший из Литвы в 1526 году; как вел себя  Мстиславский  в
новом отечестве, видно из его клятвенной записи: "Я, князь Федор  Михайлович
Мстиславский, присылал из Литвы к  великому  князю  Василию,  государю  всея
Руси, бить челом, чтоб государь пожаловал, велел мне ехать к себе служить; и
великий государь меня, холопа своего, пожаловал, прислал ко мне воевод своих
и велел мне к себе ехать. Как я приехал, государь меня пожаловал, велел  мне
себе служить и жалованьем своим пожаловал. После того сказали государю,  что
я думаю ехать к Сигизмунду-королю; государь  меня  и  тут  пожаловал,  опалы
своей на меня не  положил,  а  я  государю  ввел  порукою  по  себе  Даниила
митрополита и все духовенство, целовал крест у гроба чудотворца Петра и  дал
на себя грамоту за митрополичьею печатью, что мне  к  королю  Сигизмунду,  к
братьям великокняжеским, их детям и ни к кому другому не отъехать, а служить
мне государю своему, великому князю Василию, и добра  ему  хотеть;  государь
меня пожаловал великим своим жалованьем,  отдал  за  меня  свою  племянницу,
княжну  Настасью.  И  я,  князь  Федор,  преступивши   крестное   целование,
позабывши, что ввел по себе порукою Даниила митрополита, позабывши жалованье
государя, хотел ехать к его недругу, Сигизмунду  королю;  государь  по  моей
вине опалу свою на меня положил. Я за свою  вину  бил  челом  государю  чрез
Даниила митрополита и владык; государь по прошенью и челобитью  митрополита,
архиепископов, епископов и всего духовенства меня, своего холопа, пожаловал,
вину мне отдал". Мстиславский  обязывается  в  своей  новой  грамоте:  "Думы
государя и сына его, князя Ивана, не проносить никому: судить суд  всякий  в
правду,  дело  государей  своих  беречь  и  делать  его  прямо,  без  всякой
хитрости". Но М.  А.  Плещеев,  которого  также  великий  князь  простил  по
ходатайству митрополита, обязуется в своей записи: "Если  кто-нибудь  станет
мне говорить какие речи на лицо моего государя, о его великой княгине  Елене
и  их  детях,  станет  говорить  о  лихом  зелье,  чтоб  дать  его  им,  или
какое-нибудь другое злое дело захочет сделать, то мне  к  лиходеям  государя
своего не приставать, с ними не говорить и не думать и не  делать  мне  того
самому" и проч. И Василий по примеру отца не довольствовался  одною  порукою
духовенства,  но  требовал  денежного  ручательства:  так,  князя  Глинского
выручили трое вельмож в 5000 рублях, и за этих поручников поручились еще  47
человек; двойная же порука была  и  за  Шуйских.  Таковы  были  меры  против
отъездов; строгие меры предпринимались также против людей, которые толковали
о другом дружинном праве, праве совета: мы видели,  что  Берсень  Беклемишев
подвергся опале за то, что смел противоречить  великому  князю;  недовольный
боярин жаловался на перемены, произведенные Софиею и ее  сыном;  жалобы  эти
имели следствием то,  что  Берсеню  отрубили  голову;  дьяк  Федор  Жареный,
который осмелился также жаловаться, был бит кнутом и лишился  языка.  Строго
наказывалась и отговорка от службы: дьяк Третьяк Далматов,  которому  велено
было ехать послом к императору Максимилиану, объявил, что не имеет средств к
этой поездке; его схватили и заточили навеки на Белоозеро, имение отобрали в
казну.