Сигизмундом и его сыном, когда уже Владислав будет государем  московским.  В
Москве, как видно, надеялись, что как скоро Владислав станет царем, то будет
по необходимости блюсти выгоды своего государства, вот почему  послы  должны
были прежде всего настаивать на скорейший приезд Владислава в Москву.
   Патриарх отправил с послами от  себя  письмо  к  Сигизмунду,  где  умолял
короля отпустить сына в греческую веру: "Любви ради божией смилуйся, великий
государь, не презри нашего прошения, да и вы сами богу не погрубите,  и  нас
богомольцев своих и таких неисчетных народов  не  оскорбите".  Но  Сигизмунд
прежде всего должен был думать о том, чтоб не  оскорбить  своего  народа  и,
поставленный в необходимость возвратиться в Польшу или  с  целым  Московским
государством, или по крайней мере с частию его, продолжал осаду Смоленска. С
другой стороны, Ян Потоцкий, главный  начальник  над  осаждающими  войсками,
завидуя успеху Жолкевского в Москве, хотел непременно  взять  Смоленск,  его
желание соответствовало  и  желанию  войска,  раздраженного  долгою  осадою.
Несмотря, однако, на  ревность  и  мужество  осаждающих,  их  приступы  были
постоянно  отбиваемы  осажденными,  хотя  между  последними   свирепствовала
заразительная болезнь. Когда получено было известие о договоре Жолкевского с
временным московским правительством, то и смольняне вступили в переговоры  с
королем, но  как  скоро  Сигизмунд  объявил  Шеину,  что  Смоленск,  древняя
собственность Литвы, должен сдаться  не  королевичу,  а  самому  королю,  то
воевода никак не согласился отделиться от Москвы без  согласия  всей  земли.
Окончание переговоров было отложено до приезда великих московских послов.  И
в этом случае город разделился, если  верить  речам  перебежчиков:  дворяне,
которых было около двухсот человек, стрельцы, числом около двенадцати тысяч,
даже духовенство и воевода соглашались сдать город на имя  короля,  полагая,
что им все равно жить, под властию Сигизмунда или его сына, как скоро вера и
права будут  сохранены;  но  торговые  и  посадские  люди  никак  не  хотели
отложиться от Москвы и настаивали, чтоб дожидаться послов.
   Между тем чрез  избрание  Владислава  шведы  необходимо  превращались  из
союзников в врагов Московскому государству: они взяли Ладогу,  но  не  имели
успеха под Иван-городом, жители которого, несмотря на крайность,  оставались
верны самозванцу; Горн разбил Лисовского под Ямою, после  чего  Лисовский  и
Просовецкий с донскими козаками отступили к Пскову, но  рассорились,  потому
что  Лисовский  хотел  служить  Владиславу,  а  Просовецкий  -   самозванцу;
вследствие этого Лисовский пошел  в  Остров,  а  Просовецкий  остановился  в
двадцати верстах от Пскова. Самозванец  по-прежнему  укрепился  в  Калуге  и
должен был, по-видимому,  готовиться  к  войне  с  прежним  своим  союзником
Сапегою, который выступил в Северскую землю как будто для того, чтоб  отнять
ее у самозванца, но на деле было иное: по  соглашению  с  двоюродным  братом
своим  -  канцлером  Львом,  Сапега  должен  был  поддерживать  Лжедимитрия,
отвлекавшего внимание москвитян от замыслов королевских. Владения калужского
царя были довольно обширны: так, например, Серпухов принадлежал  ему;  здесь
сидел воеводою от него известный  нам  Федор  Плещеев.  Оставшись  один  под
Москвою с небольшим своим  войском,  Жолкевский  видел  ясно  всю  опасность
положения,  видел,  что  русские  только  вследствие  крайней  необходимости
согласились принять на престол иноземца  и  никогда  не  согласятся  принять
иноверца,  а  Сигизмунд  никогда  не  согласится  позволить   сыну   принять
православие. Но и теперь, как прежде, самозванец продолжал помогать гетману;
из страха пред простым народом, который не замедлит  встать  за  Лжедимитрия
при первом удобном случае, бояре сами предложили Жолкевскому ввести польское
войско в Москву; гетман согласился с радостию и послал расписать квартиры  в
городе; но в Москве сторожили  каждое  движение:  монах  ударил  в  набат  и
объявил собравшемуся народу, что поляки входят в  Москву,  бояре  испугались
волнения и упросили гетмана обождать еще дня три. Но гетман  сам  испугался,
созвал коло в своем войске и сказал: "Правда,  что  я  сам  хотел  поставить
войско в столице, но теперь, внимательно осмотревшись, впал  в  раздумье.  В
таком большом и  публичном  собрании  я  не  могу  открыть  причин,  которые
препятствуют мне поставить там войско, вышлите  ко  мне  в  палатки  по  два
человека из полка, я им все открою". Когда  депутаты  пришли,  гетман  начал
объяснять дело: "Москва город большой, людный, почти все жители  Московского
государства сходятся в Кремль по делам судным, здесь все разряды.  Я  должен
стать в самом Кремле, вы другие - в Китай-городе, остальные - в Белом. Но  в
Кремле собирается всегда множество народа, бывает там иногда по пятнадцати и
по двадцати тысяч, им  ничего  не  будет  стоить,  выбравши  удобное  время,
истребить меня там, пехоты у меня нет, вы люди до пешего бою неспособные,  а
у них в руках ворота". Приведши в пример первого Лжедимитрия, который  погиб
вместе с поляками, гетман заключил: "Мне кажется  гораздо  лучше  разместить
войско по слободам около столицы, которая будет, таким образом, как будто  в
осаде".
   Но этому плану всего более воспротивился полк Зборовского, состоявший  из
тушинских поляков; последние не переставали жалеть, что у них  вырвана  была
из рук добыча, теперь по крайней мере надеялись, что если Москва будет в  их
руках, то и казна царская будет у них же, а тут гетман как  нарочно  медлит,
обнаруживает  опасение  и  хочет  становиться  только  в  слободах.  Депутат
Зборовского  полка,  Мархоцкий,  отвечал  гетману:  "Напрасно  ваша  милость
считает Москву так могущественною, как была она во время Димитрия, а нас так
слабыми, как были те, которые приехали к нему на свадьбу. Спросите  у  самих
москвичей, и они вам скажут, что от прихода Рожинского до настоящего времени
погибло 300000 детей боярских. В то время, когда Димитрия  и  наших  побили,
вся земля была в собрании около Москвы, потому что царь готовился к войне  с
Крымом, но хотя русских было и много, а наших только три хоругви,  однако  и
тут наших одолели только изменою. А ты теперь приехал на войну, будем биться
и пеши, когда понадобится. Ваша милость жалуетесь, что у вас мало пехоты: мы
каждый день от каждой хоругви  будем  посылать  к  вам  в  Кремль  пехоты  с
ружьями, сколько прикажете. Если боитесь поставить все войско в столице,  то
поставьте наш полк: мы решились дожидаться в Москве или смерти, или  награды
за прежние труды. Что же касается до расположения войска в слободах, то  мне
кажется, что это будет гораздо опаснее, чем помещение его  в  самом  городе.
Недавно мы вступили в мирные сношения с Москвою и уже  так  стали  беспечны,
что большая часть наших всегда в Москве, а не в  обозе,  и  так  ездят  туда
неосторожно, как будто бы в Краков. То же самое будет, когда расположимся  в
слободах: большая часть наших всегда будет в городе,  а  не  при  хоругвях".
Жолкевский отвечал с сердцем: "Я не вижу того, что ваша милость видите:  так
будьте гетманом, сдаю вам начальство!" Мархоцкий отвечал: "Я  начальства  не
хочу, но утверждаю одно, что если вы войска в столице не  поставите,  то  не
пройдет трех недель, как Москва изменит. А от полка своего я объявляю что мы
других еще трех лет под Москвою стоять не намерены".
   С тем депутаты и разошлись от гетмана. Жолкевский не тронулся убеждениями
Мархоцкого и послал Гонсевского в Москву к боярам предложить  им,  чтоб  они
отвели ему Новодевичий монастырь и слободы. Бояре согласились,  но  патриарх