Этим разговор кончился, Сапега поехал к королю, а  Луговской  возвратился  к
себе в стан и рассказал все старшим послам.
   Филарет и Голицын на другой  день  призвали  к  себе  Сукина,  Сыдавного,
спасского архимандрита и говорили им, чтоб они попомнили бога и  свои  души,
вспомнили бы, как отпущены из  соборного  храма  Пречистой  богородицы,  как
благословлял их патриарх. Сукин с товарищами отвечали: "Послал нас король  с
своими листами в Москву для своего государского дела, и нам как  не  ехать?"
Эти люди говорили прямо, но келарь Палицын схитрил и тут: он не хотел  иметь
неловких для себя объяснений с митрополитом, не поехал к нему под  предлогом
болезни, которая, однако, не помешала ему отправиться в Москву. 43  человека
покинули, таким  образом,  стан  посольский.  Захар  Ляпунов  также  покинул
послов, но в Москву не поехал, а  перешел  в  польский  стан:  он  ежедневно
пировал у панов, забавлял их насмешками над послами и утверждал, что старшие
послы все делают сами собою, не спрашиваются с дворянами, все таят от них. В
последних словах мы видим причину, почему Ляпунов покинул послов. Филарет  и
Голицын объявили панам, что приезд Сукина с товарищами в  Москву  произведет
смуту и всему делу поруху. Но дело рушилось уже и без этого. Мы видели,  что
бояре и вообще лучшие люди, боясь вора и его приверженцев, крепко  держались
за Владислава, что по их желанию поляки были введены в Москву.  Больше  всех
приверженностию к Владиславу отличался первый боярин, князь  Федор  Иванович
Мстиславский; еще в начале августа 1610 года Сигизмунд прислал Мстиславскому
и товарищам его  похвальную  грамоту,  в  которой  прямо  сказано  о  давней
приверженности Мстиславского к королю и королевичу: "И о прежнем твоем к нам
раденьи и приязни бояре и думные люди сказывали: это у нас и у сына нашего в
доброй памяти, дружбу твою и раденье мы и сын наш  сделаем  памятными  перед
всеми людьми, в государской милости и чести учинит тебя сын наш,  по  твоему
отечеству и достоинству, выше всех  братьи  твоей,  бояр".  Мстиславский  не
усумнился принять звание конюшего из смоленского стана. Другой боярин, Федор
Иванович  Шереметев,  писал  униженное  письмо  ко  Льву  Сапеге,  чтоб  тот
смиловался, бил челом королю и королевичу об его вотчинных  деревнишках;  21
сентября (н. с.) 1610 года  Сигизмунд  прислал  боярам  грамоту,  в  которой
приказывал вознаградить Михайлу Салтыкова с товарищами за то, что они первые
приехали из Тушина к королю и присягнули  ему;  вознаграждение  должно  было
состоять в возвращении движимого и недвижимого имения, отобранного Шуйским в
казну за измену. В этой грамоте  о  королевиче  ни  слова.  Сигизмунд  прямо
говорит,  что  Салтыков  с  товарищами  приехали  "к   нашему   королевскому
величеству, стали  служить  прежде  всех  и  били  нам  челом,  чтоб  мы  их
пожаловали, верных подданных наших, за их  к  нам  верную  службу".  Михайле
Глебовичу была пожалована волость Чаронда, которая была прежде  за  Дмитрием
Годуновым, а потом за князем Скопиным, волость Тотьма, на Костроме,  Красное
село и Решма; сыну Салтыкова Ивану Михайловичу дана  волость  Вага,  которая
была прежде за Борисом  Годуновым,  а  потом  за  Дмитрием  Шуйским.  Многие
челобитчики отправились сами к  королю  в  стан  смоленский:  до  нас  дошло
множество листов  или  грамот  Сигизмундовых,  жалованных  разным  людям  на
поместья, звания, должности; все эти грамоты написаны от  имени  Сигизмунда;
везде употребляются выражения: боярам нашим, мы пожаловали, велели. В  числе
челобитчиков была и царица Марфа, о которой король писал боярам:  "Присылала
к нам богомолица наша инока Марфа, блаженной памяти великого господаря Ивана
Васильевича господарыня, бьючи челом, что князь Василий Шуйский,  будучи  на
великом господарстве Московском, ограбил ее,  отнял  то,  чем  пожаловал  ее
великий князь Иван Васильевич, а  велел  кормить  с  дворца  скудною  пищею;
которые люди живут у нее, тем жалованья денежного и хлебного  не  дают,  она
ныне во всем обнищала  и  одолжала.  Вы  б  велели  ей  и  людям  ее  давать
жалованье, как обыкновенно на Москве  держат  господарских  жен,  которые  в
черницы  постригаются".   Поднялись   и   все   опальные   предшествовавшего
царствования: Василий Яковлевич Щелкалов выхлопотал привилей на  поместье  и
вотчину; Афанасий Власьев бил челом, чтоб отдали ему назад  двор  и  имение,
отобранные Шуйским; известный нам благовещенский протопоп Терентий выпросил,
чтоб определили его  опять  к  Благовещенью.  Но  грамоты  от  имени  короля
писались только к боярам в Москву, грамоты же по городам писались от  одного
Владислава.  Таким  образом,  временное   правительство   московское,   Дума
боярская,  молча  согласилась  признать   короля   правителем   до   приезда
Владиславова; по всем вероятностям, бояре, или по крайней мере большая часть
их, этим и ограничивались; не ограничивался этим Михайла Глебович  Салтыков,
который прямо вел дело к тому, чтоб царем был провозглашен не  Владислав,  а
Сигизмунд. Но одного Салтыкова  было  мало,  и  потому  в  смоленском  стане
признали полезным принять услуги и другого рода людей, именно тех  тушинцев,
которые готовы были на все, чтоб только выйти из  толпы,  которые,  заключая
договор под Смоленском, выговорили,  чтоб  будущее  правительство  возвышало
людей  низкого  происхождения  по  их  заслугам.  В  челе  этих   людей   по
способностям и энергии был Федор Андронов, о котором известно только то, что
он был купец-кожевник, обратил на себя внимание  Годунова  (чернокнижеством,
как уверяли враги Андронова), переведен был из Погорелого Городища в Москву;
потом, во время Смут, видим его в Тушине и под  Смоленском.  Здесь  он  умел
приблизиться к королю или его советникам до  такой  степени,  что  Сигизмунд
послал его в Москву в звании думного дворянина, хотя можно  думать,  что  он
это звание получил еще в Тушине. В конце  октября  1610  года  король  писал
боярам: "Федор Андронов нам и сыну нашему верою и правдою служил  и  до  сих
пор служит, и мы за такую службу хотим его жаловать, приказываем  вам,  чтоб
вы ему велели  быть  в  товарищах  с  казначеем  нашим  Васильем  Петровичем
Головиным".  Андронов  продолжал  служить  верою  и  правдою   королю.   Все
требования  Гонсевского  он  исполнял   беспрекословно,   если   только   не
предупреждал их: лучшие вещи из казны царской были  отобраны  и  отосланы  к
королю,  некоторые  взял  себе  Гонсевский.  Для  прилики  Гонсевский  велел
переписать казну боярам и печати свои приложить, но когда потом бояре пришли
в казну, то уже печатей своих не нашли, нашли только печать  Андронова,  они
спросили его,  что  это  значит?  Андронов  отвечал,  что  Гонсевский  велел
распечатать.  По  словам  поляков,  были  в  казне  царской  литые   золотые
изображения спасителя и двенадцати апостолов; последние еще Шуйский  перелил
в деньги для уплаты шведским наемникам; полякам Гонсевского досталось только
изображение спасителя, оцененное в 30000 червонных;  некоторые  хотели  было
отослать его в краковский костел,  но  жадность  большинства  превозмогла  и
священное изображение было разбито на  куски.  Андронов  не  довольствовался
казначейскими распоряжениями, хотел  служить  и  другие  службы  королю;  по
приезде своем в Москву  он  писал  Льву  Сапеге,  оправдывая  Жолкевского  в
уступке требованиям москвитян: "Если б не учинить тех договоров по их  воле,
- писал Андронов, - то, конечно, пришлось бы доставать саблею и  огнем.  Пан
гетман рассудил, что лучше теперь обойтись с ними  по  их  штукам;  а  когда
приберем их к рукам, тогда и штуки их эти мало помогут;  надеемся  на  бога,
что со временем все их штуки уничтожим и умысел их на иную сторону  обратим,