наши сенаторы говорят, что король за честь свою станет мстить, а мы за честь
государя  своего  помереть  готовы,  и  потому  Смоленску  будет  худо.   Не
упрямьтесь, исполните волю королевскую, а как  Смоленск  сдастся,  тогда  об
уходе королевском договор напишем".
   "Попомни бога и душу свою, Станислав Станиславич! - отвечали послы,  -  в
записи, данной Елецкому и  Волуеву,  прямо  написано,  что  когда  смольняне
королевичу  крест  поцелуют,  то  король  отойдет  от  Смоленска,  порухи  и
насильства городу не  будет,  все  порубежные  города  будут  к  Московскому
государству по-прежнему. Мы  надеялись  от  тебя  помощи,  что  ты  за  свое
крестное целование станешь, за Московское  государство  королю  будешь  бить
челом, а  своей  братьи,  панам  сенаторам,  говорить,  чтоб  и  они  короля
приводили на унятие крови. Ты говоришь, что после нашего отъезда  у  тебя  с
боярами во многом договор переменен, и ссылаешься на дворян, Ивана Измайлова
с товарищами, но мы их и спрашивать не хотим: надобна нам от бояр грамота, а
словам таких людей, которые за поместьями к королю приезжают, верить нельзя.
В договоре статья была написана, что  при  государе  королевиче  польским  и
литовским людям у земских дел в приказах не быть и не владеть; а теперь и до
государева приходу уже поместья и вотчины раздают. Мы об этом упомянули  для
того, чтоб не вышло в людях сомнения и печали".  Сапега  отвечал:  "Государь
король московских людей, которые его милости ищут, от себя не отгоняет, да и
кому же их до приходу королевича жаловать, как не его величеству?  И  теперь
государь  пожаловал  боярина  князя  Мстиславского  конюшим,  а  князя  Юрия
Трубецкого - боярством, и за то все бояре его величеству  благодарны".  Чтоб
возвратиться к главному делу, послы велели думному дьяку  Томиле  Луговскому
читать договор гетмана с Елецким и Волуевым при Цареве-Займище. Но Сапега не
дал ему читать и закричал: "Вам давно заказано упоминать об этой записи,  вы
этим хотите только позорить пана гетмана! Если вперед об этой записи станете
говорить, то вам будет худо". Луговской отвечал: "Хотя и помереть, а  правду
говорить: вы эту запись ни во что ставите, а мы и теперь, и вперед будем  ею
защищаться". Тут вмешался в спор  Жолковский:  "Я,  -  сказал  он,  -  готов
присягнуть, что ничего не помню, что в этой записи писано: писали ее русские
люди, которые были со мною и ее мне поднесли; я, не  читавши,  руку  свою  и
печать приложил, и потому лучше эту запись оставить,  а  говорить  об  одной
московской, которую и его величество утверждает". Другие паны кричали: "Мы о
Смоленске в последний раз вам говорим; если вы не заставите смольнян  королю
и королевичу крест целовать, то крестное  целование  с  гетмана  сошло,  его
величество и мы Смоленску больше терпеть не будем, не  останется  камень  на
камне,  будет  над  ним  то  же,  что  над  Иерусалимом".   Послы   отвечали
по-прежнему, что они своевольно договора не нарушат,  а  пусть  позволят  им
послать гонца к патриарху и боярам и ко всем  чинам,  и  что  им  вся  земля
прикажет, то они и сделают: "Ты, Лев Иванович! - говорили они, - сам бывал в
послах, так знаешь, можно ли послу сверх наказа что-нибудь сделать? И ты был
послом от государя к государю, а мы посланы от всей земли, как же  мы  смеем
без совета всей земли сделать то, чего нет в наказе?" Потом послы обратились
к Жолкевскому,  чтоб  заставить  его  употребить  все  усилия  для  спасения
Смоленска: "Не скажет ли весь народ, - говорили они, - что до твоего приезда
под Смоленск король сохранял договор,  к  городу  не  приступал,  а  как  ты
приехал, то Смоленск взяли?" Гетман дал слово всеми силами стараться о  том,
чтоб к Смоленску не делали  приступа  до  возвращения  гонца,  отправляемого
послами к патриарху и боярам за новым наказом. Гетману дали знать также, что
Филарет сердится на него за приведение под Смоленск сверженного царя Василия
и за представление его королю в светском платье. Вот почему  Жолкевский  при
окончании съезда подошел к митрополиту с оправданиями: "Я, - говорил  он,  -
взял бывшего царя не по своей воле, но по просьбе бояр, чтоб предупредить на
будущее время народное смятение; к тому же он  в  Иосифове  монастыре  почти
умирал с голода. А что привез я его в светском платье, то он  сам  не  хочет
быть монахом, постригли его неволею,  а  невольное  пострижение  противно  и
вашим и нашим церковным уставам, это говорит и патриарх".  Филарет  отвечал:
"Правда, бояре желали  отослать  князя  Василия  за  польскою  и  московскою
стражею в дальние крепкие монастыри, чтоб не было  смуты  в  народе:  но  ты
настоял, чтоб его отослать в Иосифов монастырь. Его и братьев его отвозить в
Польшу не следовало, потому что ты дал слово из Иосифова  монастыря  его  не
брать, да и в записи утверждено, чтоб в Польшу и Литву  ни  одного  русского
человека не вывозить, не  ссылать.  Ты  на  том  крест  целовал  и  крестное
целование  нарушил;  надобно  бояться  бога,  а  расторгать  мужа  с   женою
непригоже, а что в Иосифове монастыре его не кормили, в  том  виноваты  ваши
приставы, бояре отдали его на ваши руки".
   Боясь за Смоленск, послы поехали  на  другой  день  к  Жолкевскому,  чтоб
напомнить ему его обещание. Гетман объявил им, как будто от  себя,  что  для
спасения Смоленска одно средство:  впустить  в  него  польское  войско,  как
сделано было в Москве, и тогда,  может  быть,  король  не  будет  принуждать
Смоленск целовать ему крест и сам не пойдет на  вора  под  Калугу.  Послы  в
ответ прочли ему статью договора, чтоб ни в один город не вводить  польского
войска, и снова настаивали, чтоб им позволено было отправить гонца в Москву.
Гетман обещал хлопотать об этом. Чтоб узнать, к  чему  повели  его  хлопоты,
послы на другой день опять поехали к нему. Жолкевский  объявил,  что  король
соглашается на отправление гонца, но прежде требует, чтоб  в  Смоленск  были
впущены его ратные люди. Послы отвечали прежнее, что сами собою  согласиться
на это не могут. На другой день  гетман  прислал  к  ним  племянника  своего
сказать, что король согласился на отправление гонца в Москву, но с тем, чтоб
через две недели он возвратился с полным наказом. Но потом послам  объявлено
было, чтоб они приехали к гетману  18  ноября;  тут  нашли  они  всех  панов
радных, и Сапега объявил, что непременно должны впустить в  Смоленск  ратных
людей королевских,  потому  что  Шеину  и  всем  смольнянам  верить  нельзя:
подъезжал под Смоленск гость Шорин и дети боярские, и Шеин спрашивал  у  них
про вора, где он теперь и как силен? Ясно, что они хотят с вором ссылаться и
впустить его в город. Послы повторили,  что  ничего  не  могут  сделать  без
нового наказа из Москвы; что же касается до смольнян,  то  Шорину  и  другим
таким же ворам верить нельзя: подъезжают  они  под  Смоленск  не  по  нашему
совету, смольнян обманывают и прельщают, а вам, сенаторам,  говорят  на  них
ложно. Паны отвечали, что обсылки с Москвою король и  они  ждать  не  хотят:
"Увидите, что завтра будет над Смоленском!" Послы просили, чтоб дали  им  по
крайней мере посоветоваться с митрополитом, которого не было на этом  съезде
по болезни. Паны согласились.
   Приехавши в свой  стан,  послы  держали  совет.  Филарет  говорил:  "Того
никакими мерами учинить нельзя, чтоб в Смоленск королевских людей  впустить;
если раз и не многие королевские люди в Смоленске будут, то нам Смоленска не
видать; а если король и возьмет Смоленск приступом мимо крестного целованья,
то положиться на судьбы божии,  только  б  нам  своею  слабостью  не  отдать
города". Потом призваны были за  советом  дворяне  и  все  посольские  люди,