возражал, что неприлично оставить монахинь в монастыре  вместе  с  поляками,
неприлично и выслать  их  для  поляков.  Мнение  патриарха  нашло  отголосок
сильный: около Гермогена начали собираться  дворяне,  торговые  и  посадские
люди, стрельцы. Патриарх дважды посылал за боярами,  зовя  их  к  себе;  они
отговаривались, что заняты  государственным  делом.  Тогда  Гермоген  послал
сказать им, что если они не хотят идти к нему, то он  пойдет  к  ним,  и  не
один, а со всем народом. Бояре испугались, пошли к патриарху и  толковали  с
ним часа два, опровергая слова его  о  неблагонамеренных  замыслах  гетмана.
Гермоген говорил, что Жолкевский  нарушает  условия,  не  отправляет  никого
против калужского вора, хочет  внести  войска  в  Москву,  а  русские  полки
высылает на службу против шведов. Бояре  с  своей  стороны  утверждали,  что
введение  польских  войск  в  Москву  необходимо:  иначе  чернь  предаст  ее
Лжедимитрию; Иван Никитич Романов даже сказал  патриарху,  что  если  гетман
отойдет от Москвы, то им всем, боярам, придется идти  за  ним  для  спасения
голов своих, что тогда Москва достанется вору и патриарх будет  отвечать  за
эту  беду.  Патриарху  прочли  строгий  устав,   написанный   гетманом   для
предотвращения и наказания буйств, которые могут позволить себе поляки, в то
же время Гонсевский, узнав, о чем идет дело у патриарха с  боярами,  прислал
сказать последним, что гетман завтра же высылает войска  против  самозванца,
если  только  московские  полки  будут  готовы.  Это  известие  дало  боярам
решительный перевес  в  споре,  Мстиславский  воспользовался  случаем,  чтоб
превознести гетмана; говорят даже, будто бояре в торжестве решились  сказать
Гермогену, чтоб он смотрел за церковью, а в мирские дела не вмешивался,  ибо
прежде духовенство никогда не управляло государственными делами.  Как  будто
бы предание государства иноверцам не касалось церкви!
   Как бы то ни было, патриарх уступил боярам, уступил  и  народ.  Салтыков,
Шереметев, Андрей Голицын, дьяк Грамотин попеременно разъезжали среди толпы,
выговаривали  за  мятеж,  приказывали  не  замышлять  нового,  народ   утих,
Гонсевский поскакал в стан к гетману с известием, что нет никакой  опасности
расположить войско  в  столице,  что  сами  бояре  просят  об  этом,  гетман
согласился. Ночью с 20  на  21  сентября  поляки  тихо  вступили  в  Москву,
поместились в Кремле, Китае и Белом городе,  заняли  монастырь  Новодевичий,
заняли Можайск, Борисов, Верею для безопасности сообщений своих  с  королем.
Жолкевский для собственной выгоды хотел свято исполнить  обещанное:  решение
распрей между поляками и москвичами предоставлено было равному  числу  судей
из обоих народов; суд был беспристрастный и строгий: так, когда один  пьяный
поляк выстрелил в икону богородицы, то суд приговорил его к отсечению рук  и
сожжению, другой поляк насильно увел дочь у одного  из  московских  жителей:
преступника  высекли  кнутом.  Обязанность  продовольствовать  поляков  была
возложена на замосковные города и волости, которые были расписаны по  разным
ротам, но когда посланные для сбора  припасов  поляки,  по  их  собственному
признанию, самовольно брали все, что кому нравилось, силою  отнимали  жен  и
дочерей у жителей, то последние согласились платить полякам  деньгами,  сбор
которых приняли  на  себя.  Гетману  всего  важнее  было  прибрать  к  рукам
стрельцов, потому что на них должно было опереться народное восстание, и  он
довел дело до того, что по согласию бояр начальство над стрельцами  поручено
было Гонсевскому; сами стрельцы легко согласились  на  это,  ибо  Жолкевский
обходительностию, подарками и угощениями так привлек  их  к  себе,  что  они
готовы были исполнить все, чего бы он ни захотел, сами приходили  к  нему  и
спрашивали, не подозревает ли он кого в измене,  вызываясь  тотчас  схватить
подозрительного человека. Гетману удалось даже поладить с патриархом: сперва
сносился он с ним посредством других, а потом  стал  ходить  к  нему  сам  и
приобрел его расположение.
   Несмотря, однако,  на  все  эти  приязненные  отношения  и  ловкие  меры,
Жолкевский знал, что восстание вспыхнет при первой вести о нежелании  короля
отпустить Владислава в Москву, знал, что эта весть может прийти очень скоро,
и потому спешил оставить столицу. С одной стороны, личным присутствием хотел
он подкрепить своих единомышленников, уговорить короля исполнить договор;  с
другой стороны, он должен был спешить из Москвы для сохранения своей  славы,
для выхода из положения, которое скоро грозило стать крайне затруднительным:
с необыкновенным успехом окончил он  поход  свой,  а  теперь  бесславно  мог
погибнуть  с  своим  ничтожным  отрядом  среди  всеобщего  восстания.  Бояре
испугались, когда гетман объявил, что должен ехать, упрашивали его остаться,
но Жолкевский был непреклонен. Бояре провожали его  далеко  за  город,  даже
простой народ обнаружил к нему расположение, платя ласкою за ласку; когда он
ехал по улицам, то москвичи забегали вперед и желали  счастливого  пути.  На
место гетмана остался Гонсевский.
   Уезжая из Москвы, Жолкевский взял с собою сверженного царя Василия,  взял
и двоих братьев его. 20 октября король писал боярам: "По договору  вашему  с
гетманом Жолкевским велели мы князей Василия,  Дмитрия  и  Ивана  Ивановичей
Шуйских отослать в Литву, чтоб тут в господарстве  Московском  смут  они  не
делали, поэтому приказываем вам, чтоб вы отчины и поместья  их  отобрали  на
нас, господаря". Двое других подозрительных лиц, Филарет и Голицын, были уже
под Смоленском во власти короля.  Они  выехали  из  Москвы  11  сентября,  с
дороги, от 18 сентября, они писали в Москву, что королевские войска  осадили
Осташков, разоряют его окрестности; от 21  сентября  писали,  что,  не  имея
возможности  взять  Осташков,  поляки  рассеялись  по  уездам  Ржевскому   и
Зубцовскому и пустошат их; от 30 сентября писали, что многие русские дворяне
приезжают к королю под Смоленск и  по  воле  королевской  присягают  уже  не
одному королевичу, но и самому королю  и  король  за  это  их  жалует,  дает
грамоты на поместья и вотчины, а тем, кто уже  присягнул  королевичу,  велит
опять присягать себе, кто же не хочет, тех сажают  под  стражу,  что  король
несколько раз посылал к смольнянам, чтоб они присягнули ему вместе с  сыном,
смольняне не согласились, и король промышляет над их городом всякими мерами.
7 октября послы приехали под Смоленск, их приняли с честию, отвели 14 шатров
за версту от королевского стана, но кормы давали скудные: на  жалобы  послов
отвечали, что король не в своей земле, а на войне и взять ему самому  негде.
10 числа великие послы представились королю и  били  челом,  чтобы  отпустил
сына своего на царство Московское. Лев Сапега именем королевским  отвечал  в
неопределенных выражениях, что Сигизмунд  желает  спокойствия  в  Московском
государстве и назначит время для переговоров. Между тем в совете королевском
шли споры, соглашаться ли на  просьбу  послов,  отпускать  ли  королевича  в
Москву или нет? Сначала Лев Сапега, отчаявшись в возможности взять Смоленск,
был в числе тех, которые соглашались на отпуск королевича в Москву, но скоро
переменил мнение, особенно когда  получил  письмо  от  королевы  Констанции,
которая писала ему:  "Ты  начинаешь  терять  надежду  на  возможность  взять
Смоленск и советуешь королю на время отложить осаду: заклинаем тебя, чтоб ты
такого совета не  подавал,  а  вместе  с  другими  сенаторами  настаивал  на
продолжение осады: здесь дело идет о  чести  не  только  королевской,  но  и
целого войска". Сапега стал внушать королю, что присяга,  данная  московским