Если будет король в Москве, тогда и Смоленск будет его". В другой грамоте  к
тому же Льву Сапеге Салтыков писал:  "Здесь,  в  Москве,  меня  многие  люди
ненавидят, потому что я королю и королевичу во многих делах радею". Салтыков
писал правду: по отъезде Жолковского скоро начала  становиться  смута  между
москвичами: "Несколько недель, - говорит один поляк-очевидец, - мы провели с
москвичами во взаимной недоверчивости, с дружбою  на  словах,  с  камнем  за
пазухой; угощали друг друга пирами, а думали иное. Мы  наблюдали  величайшую
осторожность: стража день и ночь стояла  у  ворот  и  на  перекрестках.  Для
предупреждения зла,  по  совету  доброжелательных  к  нам  бояр,  Гонсевский
разослал по городам 18000 стрельцов под предлогом  охранения  этих  мест  от
шведов, но собственно для нашей безопасности: этим способом мы ослабили силы
неприятеля. Москвичи уже скучали нами, не знали только, как  сбыть  нас,  и,
умышляя ковы, часто производили тревогу, так что по два, по три и по  четыре
раза в день мы садились на коней и почти не расседлывали их".
   21 ноября Сигизмунд дал знать боярам, что ему  надобно  прежде  истребить
калужского вора и его приверженцев,  вывести  польских  и  литовских  людей,
очистить города и, успокоивши таким образом Московское государство, пойти на
сейм и там покончить дело относительно Владислава; король  в  своей  грамоте
причисляет Смоленск к тем городам, которые вору прямят, и потому пишет:  "До
тех пор, пока смольняне не добьют нам челом, отступить нам не годится, и для
всего государства Московского не беспечно". 30 ноября Салтыков  и  Андронов,
пришедши вечером к патриарху, просили  его  благословить  народ  на  присягу
королю. Так говорит казанская грамота, посланная в Хлынов;  она  прибавляет,
что  на  другой  день  приходил  к  патриарху  просить  о  том  же  деле   и
Мстиславский, что патриарх не согласился на его просьбу и у них с патриархом
была ссора, патриарха хотели зарезать, тогда патриарх  послал  по  сотням  к
гостям и торговым людям, чтобы приходили к нему в соборную  церковь;  гости,
торговые и всякие люди, пришедши  в  Успенский  собор,  отказались  целовать
королю крест, несмотря на то что толпы вооруженных поляков стояли у  собора.
На приведенное известие нельзя во всем положиться, ибо  это  пишут  казанцы,
желающие оправдать  свою  присягу  Лжедимитрию;  ниоткуда  не  видно,  чтобы
Салтыков счел  возможным  и  полезным  так  круто  повернуть  дело  и  прямо
требовать присяги королю; соображаясь с намерениями Салтыкова,  высказанными
в его письмах к Сапеге, можно положить, что он вместе с Мстиславским ходил к
Гермогену требовать его согласия на призвание короля в Москву и что патриарх
не согласился. Как бы то ни было, народ видел  ясно,  что  дело  идет  дурно
относительно Владислава, и волнения в пользу вора усиливались.  Схвачен  был
поп Харитон, который ездил в Калугу от имени всех москвичей звать самозванца
к столице, на первой пытке он оговорил в сношениях с вором князей: Василия и
Андрея Васильевичей Голицыных, Ивана Михайловича Воротынского и Засекина; на
второй пытке он с князя  Андрея  Голицына  сговорил,  что  тот  с  вором  не
ссылался: несмотря на то, и Голицына отдали под стражу вместе с  Воротынским
и Засекиным, потому  что  он  еще  прежде  возбудил  против  себя  ненависть
поляков: однажды, когда Гонсевский сидел в Думе  с  боярами  и  явился  туда
дворянин Ржевский с объявлением, что король пожаловал ему окольничество,  то
Голицын обратился к Гонсевскому  с  такими  словами:  "Паны  поляки!  Кривда
большая нам от вас делается. Мы приняли королевича в государи, а вы его  нам
не даете, именем королевским, а не  его  листы  к  нам  пишут,  под  титулом
королевским пожалования раздают, как  сейчас  видите:  люди  худые  с  нами,
великими людьми, равняются. Или вперед с нами так не делайте, или освободите
нас от крестного целования, и мы будем промышлять о себе". Дело  Харитона  и
весть, что Иван Плещеев хочет напасть на поляков в Москве, дали  Гонсевскому
повод ввести немцев в Кремль и прибрать все к своим рукам.
   Дела на северо-западе шли дурно для поляков и их приверженцев. В Новгород
отправлен был с войском сын Михайлы Салтыкова, Иван, для  охранения  его  от
шведов и воров. Салтыков, называя себя подданным королевским, доносил своему
государю Сигизмунду, что на дороге в Новгород он послал его жителям  грамоту
с увещанием целовать крест королевичу Владиславу, от Московского государства
не отступать и во всем  великим  государям  служить  и  прямить.  Новгородцы
отвечали, что они послали в Москву узнать о подлинном крестном  целованье  и
привезть список с утвержденной записи и, когда посланные возвратятся,  тогда
они, новгородцы, поцелуют крест Владиславу,  но  прежде  этого  Салтыкова  в
город не пустят, потому что другие города, присягнувши Владиславу,  впустили
к себе польских и литовских людей и черкас и те лучших людей били, грабили и
жгли. В то же время Салтыков узнал,  что  в  Новгород  присылают  из  Пскова
грамоты с увещанием  покориться  лучше  царику  калужскому,  чем  иноверному
поляку,  и  на  многих  новгородцев  это  увещание  подействовало.  В  таких
обстоятельствах Салтыков слал грамоту за  грамотою  в  Москву,  чтобы  бояре
тотчас же отпустили новгородских послов для предупреждения  смуты  в  пользу
вора. Наконец эти посланцы возвратились, но и тут новгородцы впустили к себе
Салтыкова не прежде, как взявши с него присягу, что войдет в город только  с
русскими людьми а литовских никаких людей в город не пустит. Салтыков привел
новгородцев  к  присяге  Владиславу  и   разослал   по   окрестным   городам
увещательные  грамоты  последовать  примеру  новгородцев  и  от  Московского
государства  не  отставать.  Торопчане  послушались,  но  скоро  дали  знать
Салтыкову, что, несмотря на их крестное целованье Владиславу, литовские люди
опустошают их уезд, мучат, жгут, бьют и  ведут  в  полон  людей;  видя  это,
другие города решились не целовать креста поляку и сесть в  осаде.  Салтыков
от имени дворян и детей боярских  бил  челом  Сигизмунду,  чтоб  унял  своих
подданных, как будто король имел для того какие-нибудь средства.
   Еще хуже для Владислава шли дела на востоке: здесь Казань явно присягнула
самозванцу, Вятка  последовала  ее  примеру.  Летопись  говорит,  что  когда
казанцы согласились  целовать  крест  Лжедимитрию,  то  этому  воспротивился
второй воевода, знаменитый Богдан Бельский, за что и был убит;  но  грамоты,
разосланные из Казани в другие города, написаны от имени воевод  Морозова  и
Бельского: впрочем, Бельский мог сопротивляться и после рассылки грамот,  за
что и был убит. Вместе с грамотами разосланы были и  присяжные  записи,  как
целовали крест казанцы; присягавший должен был клясться: "От литовских людей
нам никаких указов не слушать и с ними не ссылаться,  против  них  стоять  и
биться до смерти. Козаков  нам  волжских  и  донских,  терских  и  яицких  и
архангельских стрельцов в город помногу не пускать и указов  их  не  слушать
же, а пускать козаков в город для торговли понемногу, десятка по два или  по
три, и долго им в городе не жить". Эти  слова  очень  замечательны;  казанцы
присягают Лжедимитрию, ибо видят, что Москва занята поляками,  но  вместе  с
тем не хотят козаков: дурной знак для самозванцев, царей козацких, невольная
верность к ним не будет продолжительна.  Замечателен  также  ответ  пермичей
вятчанам на их увещания признать Димитрия: пермичи говорят в своей  отписке,
что они получили вятские грамоты и разослали  их  по  своим  городам,  но  о
желании своем присягать Димитрию ни слова, пишут только: "В соединеньи  быть
и за православную христианскую веру на разорителей стоять мы ради. И вам бы,