придумали средство - огнем выкурить неприятеля. Попытались запалить Москву в
нескольких местах, москвичи не  давали,  надобно  было  с  ними  стреляться,
делать вылазки, наконец  удалось  поджечь  в  разных  местах;  говорят,  что
Михайла Салтыков первый зажег собственный дом свой. Поднялся страшный ветер,
и к вечеру пламя разлилось по всему Белому городу, начало было  гореть  и  в
Китае у поляков, но здесь пожар не  распространился:  ветер  был  не  с  той
стороны. Ночь была светлая: булавку можно было увидать; набат не  переставал
гудеть на всех колокольнях. На другое утро, в середу, поляки держали  совет,
что делать? Бояре говорили: "Хотя вы целый город  выпалите,  все  же  будете
заперты в стенах: надобно постараться всеми мерами  запалить  Замоскворечье,
около которого нет стен, -  там  легко  вам  будет  выйти,  легко  и  помощь
получить". Следуя этому совету, поляки пошли на  Замоскворечье  и  встретили
сильное сопротивление: там были стрелецкие  слободы,  было  кому  оборонять;
однако, хотя с большим трудом, с большою потерею в  людях,  полякам  удалось
наконец поджечь Замоскворечье. По другую сторону они  возобновили  нападение
на Пожарского, который целый день отбивался из своего острожка, наконец  пал
от ран и был отвезен в Троицкий монастырь. Народ вышел  в  поле  в  жестокий
мороз: в Москве негде было больше  жить.  В  Великий  четверг  некоторые  из
москвичей пришли к Гонсевскому бить челом о  милости;  тот  велел  им  снова
целовать  крест  Владиславу  и  отдал  приказ  своим  прекратить   убийство;
покорившимся москвичам  велено  было  иметь  особый  знак  -  подпоясываться
полотенцами.
   Великий четверг прошел спокойно для поляков, но в пятницу  пришла  весть,
что  Просовецкий  приближается  к  Москве  с  тридцатью   тысячами   войска.
Гонсевский выслал против него Зборовского и Струся; Просовецкий,  потеряв  в
стычке с ними человек с двести своих  козаков,  засел  в  гуляй-городах,  на
которые поляки не  посмели  напасть  и  ушли  в  Москву.  Просовецкий  также
отступил на несколько  миль,  где  дождался  Ляпунова,  Заруцкого  и  других
воевод; в понедельник  на  Святой  неделе  все  ополчение,  в  числе  100000
человек, подошло к Москве и расположилось близ Симонова монастыря,  обставив
себя гуляй-городами. Через несколько дней Гонсевский вывел все свое войско к
русскому обозу, но русские не вышли с ним биться; он  послал  немцев  выбить
русских стрельцов из деревушки, находившейся  подле  обоза,  но  немцы  были
отражены с уроном. Отбив немцев, стрельцы начали  наступать  и  на  поляков,
конница которых должна была спешиться и стреляться с ними.  Конница  русская
во все это время не выходила из обоза; но когда поляки  начали  отступать  к
Москве, русские вышли за ними из обоза; поляки остановились, чтобы  дать  им
отпор, русские - опять в обоз; поляки опять начали  отступление,  русские  -
опять за ними. Полякам пришлось очень трудно, едва успели они войти в Москву
и больше уже из нее никогда не выходили.
   1 апреля ополчение подошло к стенам Белого города: Ляпунов стал у Яузских
ворот, князь Трубецкой с  Заруцким  -  против  Воронцовского  поля,  воеводы
костромские и ярославские - у Покровских ворот,  Измайлов  -  у  Сретенских,
князь Мосальский - у Тверских. 6 апреля, ранним утром, поляки услыхали шум,"
взглянули - а уже русские заняли большую часть стен Белого города; у поляков
осталось здесь только пять ворот  или  башен.  Начались  ежедневные  сшибки;
Ляпунов храбростию, распорядительностию выдавался изо  всех  воевод:  "Всего
московского воинства властель, скачет по полкам всюду,  как  лев  рыкая",  -
выражается о  нем  летописец.  Поляки  находились  в  самом  затруднительном
положении. "Рыцарству на Москве теснота  великая,  -  писали  Потоцкому  под
Смоленск, - сидят в Китае и в Кремле в осаде, ворота все отняты, пить,  есть
нечего". Съестные припасы для себя, конский корм  должны  были  доставать  с
бою. В начале мая на Поклонной горе раскинулся стан знаменитого  рыцаря  Яна
Сапеги; он завел переговоры с русскими и  начал  обнаруживать  неприязненные
намерения  относительно  осажденных;  потом,  не   поладив   с   ополчением,
вооружился против него, был отбит и передался  на  сторону  Гонсевского.  Но
последнему было мало от него пользы: скоро сапежинским  рыцарям  соскучилось
стоять под Москвою, где было нечего грабить, и они отправились к Переяславлю
Залесскому; Гонсевский отпустил с ними также часть своего войска;  зачем  он
себя ослабил таким образом, поляки, бывшие с  ним,  не  объясняют:  по  всем
вероятностям, он принужден был к этому недостатком в съестных припасах.
   Осажденных после этого осталось очень мало, тысячи с  три  с  чем-нибудь,
кроме немцев и пехоты польской, бывшей, как  мы  знаем,  в  очень  небольшом
числе. Чтоб прикрыть в глазах осаждающих эту  малочисленность  свою,  поляки
начали распускать слух, будто гетман литовский идет  на  помощь  с  большими
силами, тогда как русские знали лучше их, идет ли к ним кто или нет. В  знак
радости поляки начали стрелять из пушек и из ружей: "Нам казалось, - говорит
один из них, - что стрельба у нас была очень густая, но Москва из этой самой
стрельбы заметила, что нас только горсть осталась в стенах Кремля и  Китая".
Настрелявшись и думая, что задали большой страх Москве, поляки разошлись  по
домам и заснули спокойно в ночь с 21 на 22 мая. Но осаждающие не  спали:  за
три  часа  до  рассвета  приставили  они  лестницу  и   полезли   на   стены
Китая-города; сторож на башне, вверенной Мархоцкому, услыхал шум, сначала не
знал, от кого он происходит - от людей или собак, которых тогда в  погорелой
Москве было множество, но  потом  рассмотрел,  что  это  люди,  и  закричал:
"Москва! К звонку!" Мархоцкий вскочил и велел ударить в колокол, потому  что
у русских обычай, говорит он, на каждой башне  держать  по  колоколу.  Когда
осаждающие услыхали колокол, увидали, что они открыты, то с криком бросились
на  стены;  поляки  выбежали  на  тревогу  из  домов  и  отбили  русских  от
Китая-города; тогда осаждающие обратились в другую сторону, к башням  Белого
города, находившимся во власти поляков, и в продолжение дня успели  овладеть
ими всеми. На другое утро русские осадили немцев в Новодевичьем монастыре  и
принудили их к сдаче. После этого русские смеялись над поляками: "Идет к вам
на помощь гетман литовский с большою силою, - кричали они им, - идет  с  ним
пятьсот человек войска! Больше не надейтесь, уже это вся Литва вышла; идет и
Конецпольский, живности вам везет, везет одну кишку", потому  что  ротмистры
были Кишка и Конецпольский. Но не шел гетман литовский  Ходкевич  даже  и  с
пятьюстами человек, не шел Конецпольский с Кишкою:  Сигизмунду  было  не  до
Москвы, ему нужно было прежде всего покончить с Смоленском.
   8 апреля Филарет и Голицын были призваны к Сапеге, и канцлер объявил  им,
что во вторник на Страстной неделе русские люди  начали  сбираться  на  бой,
королевские вышли к ним навстречу, сожгли город и много  христианской  крови
пролилось с обеих сторон. Тут же Сапега объявил, что патриарх за возбуждение
восстания взят под стражу и посажен на Кириловском  подворье.  Послы  горько
заплакали, и Филарет сказал: "Это случилось  за  грехи  всего  православного
христианства, а отчего сталось и кто на такое разорение промыслил, тому  бог
не потерпит и во всех государствах такое немилосердие отзовется.  Припомните
наши слова, мы на всех съездах говорили, чтоб королевское  величество  велел
все статьи утвердить по своему обещанию и по  договору,  иначе  людям  будет
сомненье  и  скорбь.  Так  и  случилось.  Так  хотя  бы  теперь  королевское