попытки овладеть снова потерянными воротами, но очень плохо стерегли  и  те,
которые оставались в их руках. Но  если  ополчение  Трубецкого  и  Заруцкого
действительно оробело, то при  этом  страхе  оно  было  спасено  отсутствием
всякой дисциплины у поляков. Когда те из них, которые бились целый день  при
овладении воротами, утомились к  вечеру  и  послали  просить  у  Гонсевского
свежих хоругвей себе на смену, то ни одна хоругвь не двинулась, несмотря  на
приказание Гонсевского. На другой день Гонсевский собрал войско  и  объявил,
что надобно пользоваться обстоятельствами, ударить всеми  силами  и  забрать
остальные укрепления Белого города; Сапега с своей стороны  дал  знать,  что
как скоро осажденные  пойдут  на  стены  Белого  города,  то  он  ударит  на
ополчение с поля; большая  часть  войска  была  согласна  с  Гонсевским,  но
некоторые, завидуя ему, начали говорить, что идет гетман литовский  Ходкевич
и не для чего отнимать у него славу и давать ее Гонсевскому,  и  большинство
согласилось ничего не делать. Сапега заболел и 14 сентября умер в  Кремле  в
доме Шуйского; 6 октября (н. с.) пришел наконец под Москву гетман  Ходкевич,
стал у Андроньева монастыря и имел несколько стычек  с  ополченцами,  но  не
очень счастливых,  по  свидетельству  самих  поляков,  которые  объясняют  и
причину несчастия: между Потоцким,  губернатором  смоленским,  и  Ходкевичем
была вражда: Потоцкому не хотелось, чтоб слава завоевания  Москвы  досталась
Ходкевичу; отсюда в войске, двинувшемся под Москву, образовались две стороны
- Потоцкого и Ходкевича; притом же поляки не хотели повиноваться  Ходкевичу,
как гетману литовскому. Наконец  русские  ратные  люди  имели  полное  право
смеяться над ничтожностию сил гетмана: с ним пришло не  более  2000  войска,
ослабленного нравственно раздорами и физически предшествовавшими  трудами  в
Ливонии; пехоты вовсе не было.
   Так прошла осень 1611 года; когда наступила  зима,  у  поляков  недостало
съестных  припасов,  за  сеном  нужно  было  ездить  за  несколько  миль   в
сопровождении вооруженных отрядов для безопасности, и Ходкевич  отступил  от
Москвы к монастырю Рогачеву (между рекою Пугою и Волгою,  в  20  верстах  от
Ржевы): отошло с ним немало и тех поляков, которые сидели в Кремле и  Китае;
тем же из них, которые остались в Москве, равно как охотникам из Сапежинских
полков, пожелавшим остаться с ними, положено  было  особое  жалованье,  а  в
заклад  отданы  сокровища  из  казны  царской:  первым  дано  две  короны  -
Годуновская и Лжедимитриева, посох царский единороговый с дорогими  камнями,
богатое седло гусарское Лжедимитриево, несколько рогов единороговых, которые
ценились тогда очень дорого; сапежинцам  дали  две  шапки  царских,  золотой
посох и яблоко, усыпанное дорогими каменьями.
   Бояре, осажденные в  Кремле,  видели,  что  только  немедленное  прибытие
короля или королевича с войском может спасти их, и потому в  начале  октября
отправили к Сигизмунду новое посольство, составленное из князя Юрия Никитича
Трубецкого,  Михайлы  Глебовича  Салтыкова  и  думного  дьяка  Янова.  Новое
посольство, говорилось в верющей  грамоте,  отправлено  потому,  что  старые
послы, как писал сам король, делали не по тому наказу,  какой  был  им  дан,
ссылались с калужским вором, с смоленскими сидельцами, с Ляпуновым и другими
изменниками. Грамота к Сигизмунду  начинается  так:  "Наияснейшему  великому
государю  Жигимонту  III  и  проч.  великого  Московского  государства  ваши
государские  богомольцы:  Арсений,   архиепископ   архангельский,   и   весь
освященный собор, и ваши государские верные подданные, бояре, окольничие"  и
проч. Гермоген был заключен, да  и  ни  в  каком  случае  не  согласился  бы
подписать грамоту, где бояре называли себя  верными  подданными  Сигизмунда;
бывший Лжедимитриев патриарх Игнатий воспользовался вступлением  Жолкевского
в Москву, чтоб освободиться из заключения и уехать в  польские  владения;  в
челе кремлевского духовенства оставался Арсений -  грек,  которому  поручено
было служить в Архангельском соборе и который потому назывался архиепископом
архангельским.  Благодаря   польскому   безнарядью   безнарядное   ополчение
Трубецкого  и  Заруцкого  могло  держаться  под   Москвою,   придавая   себе
по-прежнему вид людей,  пришедших  сражаться  за  православную  веру  против
богоборных польских и литовских людей. Но русские люди вовсе не так смотрели
на это ополчение по смерти Ляпунова; вот что писали казанцы к пермичам: "Под
Москвою, господа, промышленника и поборника по Христовой вере, который стоял
за  православную  христианскую  веру,  за  дом  пресвятой  богородицы  и  за
Московское государство против польских и литовских людей  и  русских  воров,
Прокофья Петровича Ляпунова,  козаки  убили,  преступя  крестное  целованье.
Митрополит, мы и всякие люди Казанского  государства  согласились  с  Нижним
Новгородом и со всеми городами поволжскими, с горными и луговыми, с  горными
и луговыми татарами и луговою черемисою на том, что нам быть всем в совете и
в соединенье, за Московское и Казанское государство стоять,  друг  друга  не
побивать, не грабить и дурного ничего ни над кем не делать; а  кто  до  вины
дойдет, тому указ чинить по приговору, смотря по вине; новых воевод, дьяков,
голов и всяких приказных людей в города не пускать и прежних не  переменять,
быть всем по-прежнему; козаков в город не пускать же, стоять на  том  крепко
до тех пор, пока бог даст на Московское государство государя; а  выбрать  бы
нам на Московское государство государя всею землею Российской державы;  если
же  козаки  станут  выбирать  государя  по  своему   изволенью,   одни,   не
согласившись со всею землею, то такого государя нам не хотеть".
   Из этой грамоты мы  видим,  что  земские  люди,  жители  чистой  половины
Московского  государства,   жители   Поволжья,   противоположного   козацкой
преждепогибшей Украйне, вовсе не пришли в  отчаяние  от  гибели  Ляпунова  и
торжества козаков под Москвою, вовсе не  соединяли  дела  очищения  земли  с
личностию одного  человека,  одного  воеводы;  скорбно  отзываясь  о  гибели
представителя своего, они в то же время дают знать, что общее дело от  этого
не проиграно, что между ними господствуют совет и  соединенье,  дают  знать,
что они не допускают никакой перемены,  никакой  новизны  до  восстановления
законного порядка, до избрания царя всею землею,  и  повторяют  свой  первый
приговор над козаками: козаков в города не пускать, и государя,  ими  одними
избранного, не хотеть.
   Нравственные силы чистого, общественного народонаселения  были  напряжены
по-прежнему, и по-прежнему раздались увещания к единодушному стоянию за веру
отцовскую против врагов богоборных. Прежде  призывал  к  восстанию  за  веру
начальный человек в безгосударное время, патриарх; теперь не было его слышно
из темницы кремлевской; но вместо грамот патриарших шли призывные грамоты от
властей прославленного недавно новою славою Троицкого Сергиева монастыря, от
архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына. Последний нам  уже  хорошо
известен:  мы  видели,  как  хитрый  келарь  не  хотел  терпеть  нужды   под
Смоленском, не хотел  дожидаться  заточения  в  глубь  Польши  и  уехал,  не
повидавшись с послами. По приезде  в  свой  монастырь  он  нашел,  что  дело
Владислава проиграно, и стал ревностно за дело освобождения: когда ополчение
Ляпунова подошло к Москве, Авраамий явился к нему со  святою  водою.  Другим
характером отличался человек, которого имя стоит вместе с именем Палицына  в
знаменитых посланиях троицких, архимандрит Дионисий; с ним-то  мы  и  должны